Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - Владимир Петрович Бурнашев

гидропатического, весьма успешно произведенного мною лечения над лошадью, пораженною ревматизмом во всех четырех ногах и проданною татарами в училище на мясо для сторожевых собак[285]. После шестинедельного лечения из этой лошади, назначенной на закол, вышел тот прекрасный караковый карабах, которого воспитанники прозвали Корольком и на котором четыре почти года я постоянно, по нескольку раз в день, ездил по училищным полям. К статье, напечатанной в «Журнале коннозаводства и охоты», я присоединил несколько подробностей и заметок собственно о ходе всего лечения, чтобы статья вышла как можно практичнее и приняла характер правильного наставления.

– Сей же час, – забурлил Булгарин, вставая и предлагая мне коротенькую трабучиллос[286], – назначу в типографию эту статью для следующего нумера. Что она была в журнале лошадиного министерства, как называет это управление[287] князь Александр Сергеевич Меншиков, это ничего: журнал этот читается только в самом тесном кружке, и не печатай мы, ваш гидропатический опыт исчез бы бесследно и никому не принес бы пользы, а теперь, когда десятки тысяч прочтут вашу интересную и важную статью, она принесет огромную долю пользы и спасет, может быть, не одну сотню лошадей в России.

Это говорилось уже в третьей, угольной комнате, где был настоящий рабочий кабинет Фаддея Венедиктовича и где стены были покрыты книгами; но одна фальшивая стена была не что иное, как громадно-широкая двойная дверь купального шкафа с бассейном. Стена эта была также покрыта спинками книг с золотыми надписями; но это был лишь обман зрения. Стол рабочий покрыт был бумагами, газетами и брошюрами. Подробности о различных предметах, виденных мною в этом кабинете, найдут место в обширной приготовляемой мною статье под названием «Петербургские редакции тридцатых и сороковых годов», а теперь скажу только, что для окончательного подписания наших взаимных на следующий год условий, два дня спустя после этого моего первого визита Булгарину я получил его визит. Он приехал ко мне в наемном возке вместе с Песоцким, и они просили меня подписать домашнее между нами условие для оформулирования его нотариальным порядком. Гости мои меня застали за чтением писарским почерком переписанной рукописи второго тома «Мертвых душ», которая уже в ту пору начинала ходить по рукам в публике, хотя в печати явилась гораздо позже. Я в это время только что прочел «рассказ Петуха об обеде» и, восхищаясь его неподдельным юмором и дивной естественностью, забыл о той ненависти, какую Греч и Булгарин питали к Гоголю, над которым самым пошлым образом глумились[288], и стал было с увлечением говорить об этом беспримерном бытописателе-живописце. Булгарин настолько был светский человек, что не спорил со мною у меня, не порицал моего мнения, которое было отголоском мнений всей просвещенной России, и удовольствовался только словами: «У всякого свой вкус» и перешел к разговору по предмету своего издательского визита. На другой, однако, день явился нумер «Пчелы» с небольшою статейкою самого ругательного характера против Гоголя вообще и второй части «Мертвых душ», ходящей по рукам в рукописи. Булгарин самым бессовестным образом перетасовал слова в монологе Петуха, мною ему переданном[289], чрез что вышла чепуха, и эта чепуха, присваиваемая рецензентом Гоголю, дала недобросовестному критику возможность, ежели не право, глумиться и кривляться[290][291].

Сотрудничество придворного метрдотеля Эмбера в хозяйственном журнале «Эконом» (1844–1845 годы)

В статьях моих «Пинетьевская штука кредитора»[292], равно как «Булгарин и Песоцкий», упоминается о том, что с 1843 года я сделался постоянным сотрудником тогдашнего хозяйственного журнала «Эконом», которым впоследствии я вполне и заведовал, хотя без формального о том заявления и без выставления моего имени на каждом нумере вместе с именем издателя. До конца второй половины 1844 года на последней странице каждого нумера этого еженедельного журнала, выходившего тетрадками листа в два, печатались внизу подписи Ф. В. Булгарина как издателя-редактора, а Ивана Петровича Песоцкого как его соиздателя. Но вдруг с этих пор эти подписи с журнала исчезли[293]. Никто в публике не знал причины этой внезапной перемены и такой анонимности этого периодического издания. Однако, как говорится, шила в мешке не утаишь, сделалось-таки известным, что причиною к этой перемене было то весьма крупное недоразумение или, скорее, пререкание, какое произошло между издателями-компаньонами, так недавно еще состоявшими не только в приязни, но даже в некотором амикошонстве и вдруг мгновенно сделавшимися ожесточенными врагами из-за каких-то само собою разумеющихся денежных расчетов и из-за каких-то упреков, сделанных Песоцким как-то крайне уж нецеремонно знаменитому «Фаддею», или, как он именовался обычно, Фита-бе[294]. Упреки эти, сколько было известно, мотивировались тою халатною небрежностью, с какою с 1844 года начал Булгарин относиться к своим редакторским обязанностям по части ведения хозяйственно-домоводственного издания, которому он вовсе не заботился придавать хотя бы мало-мальски русский колорит, довольствуясь переводами отчасти из французских, но всего более из немецких и польских хозяйственных периодических изданий и предоставляя своим переводчикам самим, как им то было угодно и удобно, распоряжаться выбором статей, лишь бы все рубрики были так или сяк наполнены и дело бы с плеч сходило. Достопочтенному Фаддею Венедиктовичу, конечно, не могло надоесть получать от Песоцкого, или Песца, как его в интимности именовали, свою «львиную долю», но, однако, оскомину набила возня с тем делом, в каком он хотел для всех и каждого корчить из себя знатока, не смысля и не понимая в хозяйстве ни бельмеса. Вследствие этой своей самонадеянности и самовлюбленности Булгарин частенько делал пресмешные ошибки, поднимавшиеся на зубки враждовавшими с «Экономом» за его первый успех соперниками в журналистике, старавшимися во что бы то ни стало вредить ему. С этою стратегическою целью эти враги Булгарина ввели хозяйственно-домоводственную рубрику в свою «Литературную газету», которая по своему духу и направлению, да и по самой своей первоначальной программе, когда-то, в конце 20-х годов, созданной бароном Дельвигом вместе с другом его А. С. Пушкиным[295], ни в каком случае не могла вмещать в себе статей агрономических, а тем более кулинарных.

Вскоре сделалось громко известным, что споры и пререкания двух соиздателей кончились в один прекрасный день в книжном магазине г-на Ольхина (дом Заветнова на Невском проспекте, где теперь «Бельвю»[296]) рукопашным боем, в котором главную роль играла толстая суковатая трость Булгарина, фехтовавшего ею довольно бойко по широким плечам колченогого, но коренастого и широкогрудого Песоцкого, долго уклонявшегося от ударов, но кончившего тем, что, вооружась железным болтом от внутренней оконной ставни магазина, он так отпарировал на палочное ассо[297]