Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - Владимир Петрович Бурнашев

и шикарные французские рестораны. Мы, чего доброго, этими рецептами заставим наших подписчиков только испытывать танталовы мученья и повторять пословицу: «Глаз видит, да зуб неймет!»

– А! Да, знаю, – засмеялся Песоцкий, – «Суффранс де Тантал», комеди-водевиль ан эн акт авек купле[323]. Я видел эту пиеску в Париже а л’Амбигю[324] и жалею, что конфузятся давать ее здесь. Презамысловатая штучка! Пароль д’оннёр[325], презамысловатая! – Но не думайте, Вл[адимир] Петр[ович], ведь мосье Эмбер человек очень ком иль фо[326] и ничего, знаете, такого скабрезного нам не напишет, как, например, там страдал в водевиле-то бедняк, окруженный смазливенькими девчонками, а между тем ни тпру ни ну!.. Ха! Ха! Ха! Нет, он нам сообщит только все, знаете, рецепты таких разных суфле, финзерб, маседуанов, потажей, женуазов, пассиров, гипполат, волованов, сюпремов[327]! О! Мы за пояс заткнем славящегося теперь «доктора Пуфа», под каким псевдонимом в «Литературной газете» теперь кулинарные прехорошенькие диссертации пописывает известный нам писатель-энциклопедист князь Владимир Федорович Одоевский! Нет-с, ваше сиятельство, шалишь, мы публике покажем у себя не вашу жалкую переделку Карема, а Карема ревю э корриже а л’инстар де ля сосьете рюс!..[328] Так мне это и сказал мосье Эмбер, так. Да к тому же мы с ним ведь скоро породнимся: я, скажу вам антре ну[329], влюбился, как только влюбляются коты весною, в его только что прибывшую из Парижа кузину, очаровательную Атенаис-Клара Обен (Aubain) и надеюсь в непродолжительном времени на ней жениться и жить с нею как голубь с голубкою. Эта, знаете, жизнь безалаберная де гарсон[330] мне смертельно надоела и опротивела, да и здоровье-то мое может вконец разрушить.

Конец концов, как говаривал Барон Брамбеус, был тот, что на другой день мне служитель наш татарин Абрамка представил гласированную[331], с загнутым углом карточку[332], на которой налитографированы были слова: «Edmond Imbert, maître d’hôtel et chef des cuisines de la grande cour de Sa Majesté Impériale»[333]. Владелец этой карточки выражал ломаным русским языком отворившему ему дверь с парадной лестницы Абрамке сожаление, что «не имел оннер[334] находить мосье Борншо[335]», прибавляя: «Ви отдавать мой карт амперер[336]. Ви знает?»

– Как не знать-с, ваше сиятельство, – объяснял французу Абрамка, – как не знать-с, то есть русский царь-с, сам император-с, ваше сиятельство.

– Ви умни гарсон[337], – отозвался француз, довольный не принадлежащим ему титулованием сиятельства, и дал полтинник Абрамке, который с радости пробежал стремглав все четыре этажа чуть не кувырком и усадил мнимого графа в его собственные сани с медвежьей полостью.

– Сейчас, сударь, – болтал скороговоркою Абрамка, – по всему видно, что граф иностранный и от самого царя к вам приехал. Видно, вам какая линия большая выйдет. Уж не забудьте нас, барин. Рад всячески служить и вам-с, и этому графу.

– Какой он граф, – засмеялся я, – он просто царский повар, такой же повар-француз, как вон против нас в огромном доме графа Чернышева, когда он ездит парой в санях в Круглый рынок выбирать провизию.

– Ну, нет-с, – возразил Абрамка, – уж извините, тот просто толстопузый, желтоволосый, как чухна, и никакого подобия барского не имеет, а посмотрели бы вы на этого-то: ростом невелик, поменьше меня будет, а какой толстенький, кругленький, какие у него черные волосы, все в густых кудрях, а на белом лице во всю щеку алый румянец играет, глаза черные-расчерные, словно угли на жару горят, зубы белые-распребелые, и все в нем, право, такое самое княжеское!..

В следующий день часу в первом Песоцкий снова явился ко мне в бекеше и уговорил меня ехать с ним на его всегдашнем лихаче-извозчике исполнить приглашение господина Эмбера позавтракать («дёженировать», как выражался Иван Петрович) ан пети комите интим[338]. Мы мигом прилетели к Зимнему дворцу из Малой Морской и чрез Комендантские ворота въехали на двор.

– Разве здесь живет господин Эмбер? – спросил я Песоцкого.

– Нет, квартира его против Таврического дворца в том длинном двухэтажном придворном здании, где устроены квартиры для разных придворных служителей, а здесь он на службе: он ведь эту неделю дежурным. Их, знаете, трое или четверо метрдотелей при большом Дворе, – объяснял Песоцкий, идя вприпрыжку по широчайшим коридорам первого этажа дворца, ведущим к царским кухням, которые поражают своею огромностью, комфортабельностью, удивительною опрятностью и превосходно вентилированным воздухом, не допускающим проходящему мысли, что в этих ярко-светлых залах с окнами почти без простенков, широкими в несколько аршин и еще более высокими, просто кухня, преогромная кухня со множеством разнообразных кафельных плит, печей и очагов, с рядами белейших и чистейших столов и с целым батальоном ловких, большею частью тонких и гибких молодых или степенных и дородных пожилых поваров, с их помощниками и учениками в белых как снег поразительной чистоты и свежести куртках, фартуках, нагрудниках и беретах. Песоцкий шел знакомою ему дорогой и на пути раскланивался с некоторыми из поваров, спрашивая о мосье Эмбере.

– Фриштык[339] кончился, – отвечал ему кто-то из этих господ, – и Эдмон Карлыч у себя в верхнем кабинете, велели сейчас подать к ним все горячие и холодные пробы всего, что было у высочайшего стола.

Владей я пером Бальзака или Евгения Сю, мастерски умевших делать подробнейшие описания, особенно последний, каждого блюда, поданного на какой бы то ни было стол, конечно, здесь была бы для этого большая пожива, настоящая лафа, потому что г. Эмбер угостил нас по-царски «пробными» блюдами завтрака с царского стола и, вероятно, «пробными» же винами, какими обыкновенно снабжает или снабжал в те времена господ метрдотелей придворный келлермейстер[340], в свою очередь получающий от этих метрдотелей, своих товарищей, остатки разных кулинарных «проб», одна другой вкуснее и совершеннее. Я познакомился с новым сотрудником «Эконома» во время отправления им своих обязанностей и когда он только что возвратился из царской столовой, где совершался дообеденный завтрак, миниатюра обеда, долженствовавшего быть в ту пору в половине шестого часа. Вследствие этого обстоятельства Эдмон Карлович не успел еще облечься в менее официальный костюм и пребывал в своем красном гоффурьерском[341] мундире, с лампасами и с тончайшей вроде большой тамбурной иглы статской шпажкой (без темляка, однако), болтавшейся сбоку на легонькой цепочке. Теперь Абрамка наш, вероятно, ежели бы увидел его в таком параде, то не в сиятельные, а в светлейшие произвел бы его[342], особенно когда увидел бы, что в эту самую комнату, где мы сидели с ним за столом, то и дело что входили