Багровые узы - Венди Оуэнс

— Только то, что недоверие к твоей семье глубоко укоренилось в моем отце, — отвечаю я дрожащим голосом.

Он с отвращением качает головой, начиная свой рассказ.

— Наши семьи всегда враждовали друг с другом, сколько я себя помню. Я не настолько наивен, чтобы думать, что обе стороны не сыграли свою роль в пролитой, за эти года, крови.

Я всегда знала, что между нашими семьями были враждебные отношения, но научилась не спрашивать об этом. Мое тело напрягается в предвкушении.

— Зачем ты мне это рассказываешь? — спрашиваю я, мой голос едва слышен в оглушительной тишине, наполняющей комнату.

— Как единственный оставшийся сын в нашей семье, я был воспитан с полным знанием того, кто наши враги и почему. Я знаю, ты говорила мне, что во многом тебя защищали от этого в детстве, но я считаю, что тебе нужно знать правду, — отвечает он, не сводя с меня глаз. — Нет ничего опаснее, чем не понимать, кто твой враг.

— Так ты воспринимаешь мою семью? Как врагов? — Спрашиваю я, чувствуя тяжесть в груди.

Как бы глупо это ни звучало, я доверяю Алексу больше, чем любому мужчине, которого я когда-либо знала, включая моих брата и отца. Однако на самом деле это может оказаться самой большой ошибкой в моей жизни — довериться сыну вражеской семьи.

Я смотрю ему в глаза, ища хоть малейший намек на сомнение или обман. Тем не менее, все, что я вижу, это честность и уязвимость.

Алекс продолжает, его нежный голос возвращает меня в настоящий момент.

— Я знаю, что это трудно, но мне нужно, чтобы ты кое-что увидела.

Он встает с кровати и идет к книжному шкафу в другом конце комнаты. Он достает старый дневник в кожаном переплете и приносит его, садясь рядом со мной.

— Это был дневник моего дедушки. Там есть все о моей семье, включая некоторые вещи, которыми я не горжусь, — говорит он, когда я беру у него дневник.

Мои пальцы мимолетно касаются его пальцев. От этого прикосновения меня пронзает дрожь. Открывая дневник, я просматриваю страницы, замечая аккуратный, безупречный почерк, подробно описывающий историю семьи, недавно приехавшей в нашу страну. Пока я читаю, мой желудок скручивается от отвращения, желчь подступает к горлу от полной порочности всего этого. Его отец и дед использовали жестокие методы, чтобы отнять все, что можно, у других преступных семей Нью-Йорка и создать свою собственную империю.

— Зачем кому-то документировать подобные вещи? — мой голос срывается, и я не могу полностью выразить ужас и неверие, охватившие меня.

— Мой отец не знал, что мой дед вел эти дневники. Если бы он знал, то приказал бы мне уничтожить их. На смертном одре дедушка рассказал мне о них и сказал, что хочет, чтобы я забрал их из его дома. Он считал, что мне важно понять, чем пожертвовала наша семья, чтобы иметь то, что мы имеем сейчас, — объясняет Алекс. Его голос едва слышно.

— Согласно записям, все, что есть у твоей семьи, было получено благодаря предательству, торговле, вымогательству и убийствам.

Я заставляю себя продолжать читать, несмотря на непреодолимое желание убежать, спрятаться от правды. Но не могу остановиться; каждая часть информации, которую я читаю, заставляет меня задаться вопросом о том, насколько похожа его история на историю моей собственной семьи.

— Я думал, что если кто и поймет, как больно быть родом из такого мира, так это ты, — говорит Алекс, его глаза полны отчаяния. — Я сделал так много вещей, которыми не горжусь, в том числе забрал столько жизней, что уже потерял счет, но когда все, что ты знаешь, это жизнь полная жестокости, как ты можешь поступать иначе?

— Я никогда никого не лишала жизни, — заявляю я, стараясь, чтобы в моем голосе не было осуждения.

— Я благодарен, что тебя никогда не заставляли это делать, но можешь ли ты сказать то же самое о своем брате? — спрашивает он, уже зная ответ на свой вопрос.

— Нет, — признаюсь я, и мой голос едва слышен, когда я смотрю на дневник в своих руках. Тяжесть его содержимого ощущается как сила, давящая на меня сокрушительным бременем вины и ответственности. — Сможем ли мы когда-нибудь по-настоящему освободиться от этого? — спрашиваю я, и единственная слеза выкатилась из уголка моего глаза и скатилась по щеке.

— Я не знаю, — признается он, пристально глядя на меня, словно в поисках ответа, спрятанного в глубинах моей души. — Но я сделаю все, что смогу, я должен попытаться.

В воздухе повисло тяжелое молчание, наполненное напряжением и недосказанностью. Алекс сжимает челюсть, пытаясь найти нужные слова, его льдисто-голубые глаза затуманены бурей эмоций. Я вижу, как смятение внутри него отражается в том, как его пальцы сжимают край стола.

— Амелия, твоя семья… — он замолкает, слова даются ему слишком тяжело.

— Моя семья, что? — спрашиваю я, прищурив взгляд.

— Ни одна из наших семей не может утверждать, что мы чисты от греха, но в этих дневниках есть информация, серьезность которой я по-настоящему не понимал, пока не встретил тебя, — объясняет он.

— Что ты имеешь ввиду?

— Я хотел рассказать тебе с тех пор, как выяснил, кем была Ванесса для твоего отца, — продолжает он.

— Ванесса? — я говорю, пытаясь вспомнить это имя.

Он качает головой.

— Я никогда не хотел быть тем, от кого бы ты узнала об этом, но как только я понял, что твоя семья лгала тебе и твоему брату все эти годы, я понял, что должен рассказать.

— Врали? О чем врет моя семья? — спрашиваю я, едва не подавившись словами.

Пока он говорит, я наблюдаю, как напрягаются мышцы его широких плеч, а шрамы, омрачающие его грубое лицо, свидетельствуют о боли и сожалении, которые он несет в себе. Я хочу обратиться к нему, предложить утешение и понимание, но осознание того, что он хранит тайну, которой боится поделиться со мной, удерживает меня.

Он поворачивается ко мне лицом.

— Я хотел бы изменить прошлое, стереть ужасы, которые преследуют нас. Но я не могу. Все, что я могу сделать, это пообещать, что никогда не причиню тебе вреда.