Роза ветров - Андрей Геласимов

Невельской слушал его вполуха, стараясь наперед наглядеться картинами другого великого города, чтобы потом в пути до Кронштадта остались у него перед глазами не одни только, пусть и милые его сердцу, морские волны да полоса горизонта.

— А мне говорили, что в прошлом году здесь театр морской устроили, — перебил он внезапно господина Семенова. — Вы случайно его не видели?

От неожиданности тот не сразу нашел, что ответить. Попытавшись увязать вопрос Невельского с ходом своих размышлений и никакой связи в итоге не обнаружив, он вынул из кармана сюртука большой зеленый платок, вытер вспотевший лоб и отрицательно покачал головой.

— Нет, не видел. Что за театр?

— Общедоступное представление, — оживился Невельской. — Повествующее о Трафальгарском сражении[55]. Рассказывают, построили под открытым небом настоящий театр, сделали море вместо сцены и напустили туда кораблей.

— Как это — море вместо сцены? — удивился господин Семенов.

— Вот и я не пойму. Думал, может, вы знаете.

— Нет, я про это не слышал… Хотя похоже на правду. Изрядные выдумщики эти англичане, я вам скажу. Они еще и не такое вам сочинят.

И он снова пустился во все тяжкие, припомнив англичанам все их имперские амбиции, политическое вероломство, козни и даже недавно вышедший в Петербурге сборник сочинений литератора Гоголя, откуда на память привел буквально следующую цитату: «Говорят, в Англии выплыла рыба, которая сказала два слова на таком странном языке, что ученые уже три года стараются определить и еще до сих пор ничего не открыли».

Невельской, однако, старался больше не слушать его, нарочно отвлекаясь на картины вечерней лондонской жизни. Экипаж двигался в необычном даже для обитателя Петербурга непрерывном потоке закрытых колясок, изящных ландо, наемных кэбов и прочего колесного транспорта, собравшегося, казалось, на этих улицах именно теперь, именно в этот вечер со всей Англии. На узких тротуарах царили такая же толчея, гвалт и всеобщее стремление к неведомой, но, видимо, крайне желанной цели. У входа в каждый магазин, которые попадались на пути примерно через десять-пятнадцать метров, крутился обязательный зазывала, хватавший прохожих за рукава и тащивший недотеп, стоило кому-нибудь из них зазеваться, вглубь своей пещеры Али-Бабы. То и дело за окном экипажа мелькали зазывалы другого рода. За последние годы в большую моду здесь вошли самые разнообразные научные аттракционы, и всего за один шиллинг всякому желающему предлагалось ознакомиться то с малыми мирами, узрев их в солнечный микроскоп, то с «Косморамой», то с огромным музыкальным инструментом, именовавшимся «Аполлоникон» и заменявшим собой целый оркестр.

Все эти чудеса науки вперемешку с бойкой торговлей, толкотней и плотным потоком транспорта превращали город в один бурлящий котел жизни, и Невельской вдыхал эту жизнь и это бурление почти с тем же самым удовольствием, с каким он дышал обыкновенно на палубе корабля. Город напоминал ему море, отчего привычная в других городах неприязнь ко всему окружающему на сей раз оставила его.

Однако полный энергии в той же мере, как и вся целиком столица Великой Британии, господин Семенов оставлять его в покое явно не собирался. Он продолжал бубнить о коварных замыслах англичан касательно берегов Татарского залива, настаивая на своей правоте, хотя ни подтвердить ее, ни опровергнуть Невельской был не в силах. Недостаточная осведомленность его в этой области внешних сношений России не позволяла ему делать каких бы то ни было заключений, поскольку до нынешнего момента он если даже интересовался отдаленным востоком, то лишь в географическом, на худой конец — навигационном отношении, но отнюдь не в политическом. Поэтому он вполне допускал, что господин Семенов может намеренно вводить его в заблуждение, вот только причина подобной намеренности, если таковая все же имелась, была ему непонятна.

— А вот знаете, чем я больше всего обеспокоен? — внезапно повысил свой до этого вполне монотонный голос господин Семенов, давно уже примечавший, что Невельской слушает его вполуха.

— Чем же?

— Вашим поведением.

— Моим поведением? — Невельской удивленно повернулся к своему спутнику.

— Да-да, — закивал тот. — Вы только представьте: а что, если вот прямо сейчас вдруг землетрясение? Что, если улица под нами провалится? Что, если мы с вами сгорим сей же момент в отверстой под нами геенне огненной?

— Мне кажется, я вас не понимаю…

— Да нечего тут особенно понимать, Геннадий Иванович! Господь наш всемогущий, припомните-ка, что завещал? «В чем Я найду вас, в том и буду судить». Ну? Разве не так?

— Так, наверное… Только при чем здесь все это?

— А при том, что вот явитесь вы к Нему на суд, ну, вот хотя бы сейчас, в эту вот самую, так сказать, минуту — и каким, скажите на милость, вы пред Ним предстанете?

Господин Семенов замолчал, хитро глядя на Невельского, словно действительно ожидал от него исчерпывающего ответа.

— Каким же? — наконец, не выдержал тот.

— Нераскаявшимся! — торжественно объявил господин Семенов, воздевая правую руку над головой. — А вам каяться надобно постоянно. Сиюминутно, если позволите.

— В чем же мне каяться?

— Да как в чем? Он еще спрашивает! В поведении вашем относительно вашей собственной матушки.

Невельской настолько не ожидал подобного разворота, что на несколько мгновений оказался совершенно обезоружен, и за всегдашней его вежливо-безучастной миной человека из ближнего окружения августейшей особы мелькнула простая детская растерянность.

— Что, простите? — неловко спросил он.

— Вы прекраснейшим образом меня слышали, — беспощадно продолжал господин Семенов. — Грех перед родителями есть грех самый тяжкий, ибо родители наши впустили нас в мир сей. Гостеприимно отверзли, так сказать, врата земной юдоли.

Он сделал руками широкий жест, долженствующий, очевидно, практически иллюстрировать эту гостеприимность, и тут же продолжил:

— Поэтому любая неблагодарность, а пуще того — нерадение, грехом являются ничуть не меньшим, нежели прямое и непосредственное, так сказать, покушение на священный образ родителя.

Невельской молчал, неподвижно сидя в углу накренившегося в этот момент экипажа, поэтому господин Семенов решил эффектно закончить:

— А нерадение, кстати, — еще и первейший признак неверия.

— Да с чего же вы взяли, что я неблагодарен? — глухо проговорил наконец Невельской.

Экипаж снова качнуло, и на этот раз Невельскому пришлось ухватиться за дверцу, чтобы не упасть на господина Семенова.