От меня до тебя – два шага и целая жизнь - Дарья Гребенщикова

Пил Сережка, пил. И я наливала. В «емалироватую» кружечку, его, личную — и пил он все, от самогона до лака для волос. Понятно, что мифический Алексашкин тоже употреблял, и немало… Как-то раз втащила я его, Серегу, «ПЯНОГО», как он говорил, в избу. Что взять с городской дуры? Когда Сережка оттаял, а я вернулась в избу, на меня смотрели два ствола. Не убил он меня чисто случайно — я зарядила только один ствол. Но на лося.

Потом Серега долго скрывался, опасаясь мужниного гнева, но был прощен. Поселили его в купленный домик в дальней деревне — и работа была, и все, вроде — было. Но тосковал он. Не поверите — по зоне! Принес мне как-то на 8 марта всю стеклянную посуду, купленную в сельпо, да и растянулся на весеннем ледке… Все пайки свои отдавал — мне, Даша, не надо ничего, волка ноги кормят. Как-то подарили им с мужем за халтуру козленка. Вырастил его Сережка в козлика — тот, как собачонка за ним по деревне ходил. А время пришло — что делать? Резать… Помню, как шмякнул он на стол пакет с мясом — и пропал. Говорили, вернулся в Белую Церковь, где и убили его — в драке. Рыжего Сережку, с татуировками по груди и спине — храм да икона Божией Матери, и не знаю, где похоронили его — одного из многих, гонимых по стране бомжей — без дома, без семьи, без сочувствия даже… А я помню о нем, помню.

Егору Гусеву — тридцать четыре года. Разве возраст? А он уже час сидит у печки, не в силах пошевелить рукой-ногой. Тепло спине — и сразу ноет поясница, ноет ушибленное плечо, и нет сил… Егор держится за свою работу зубами, еще бы — последние места в деревне и остались — вот, на пилораме, или на чужого дядю в лесу. Выбирай, что хочешь. И там, и там — труд тяжелый, копеечный. На пилораме стоит страшенный грохот, ходят вниз вверх железные зубья пил — зазеваешься — останешься без руки. Но хоть платят подённо, правда, заказы не всегда есть. Сиди себе, покуривай в холодке, а холодок немалый, минус двадцать. Не нравится — иди в лес, на деляны, вали лес пилой, или на трелёвщик. А сердце изноется всё — кто лес сводит, что ему дело до того, что тут Егорка пацаном еще в грибы ходил, мать через лес коров гоняла на выпас. Нынешним нет дела до его, Егоровой, жизни. Приезжают крутые, в темных джипах, и всегда еще машина — сопровождение, выбирают всё, без разбора, сплевывая, отслюнят денег втрое меньше договора, а что скажешь? И идут лесовозы, груженые против правил, без стяжек, и все схвачено, и все проплачено. Больше нет ничего — умер совхоз в тяжких муках. Батя у Егора трактористом был, попивал, что уж, и мать колотил, а так незлобный был мужик, и руки золотые. А сгорел от рака в один год, что толку — возила его мамка в город, только растрясли душу всю. Как схоронили, и мамка на год пережила, а торкала свеклу на грядки, так и упала лицом в землю. Егор схоронил и мать, из родни тетка осталась в райцентре, вот, ездит когда к ней, выпьют они с тетей Любой, всплакнут. В районе лучше, там и кино есть, и магазинов полно. А жениться не на ком — все дальше ищут, в города крупные, где поесть получше да поспать помягче, опять и работа есть, не как здесь. Жонка Егора, Светка сбежала еще четыре года назад, сына увезла, тут, мол, и школы нету, больницы нету, пропади она пропадом, деревня эта. Сейчас да, Светка устроилась так, мама не жалей. В налоговой сидит. А что? светло, чисто, туалет даже есть. Сын в сад ходит, качели-карусели. Уже, поди, и мужичка под бочок пригрела, как же. Егор вздохнул, глянул на плитку — сварил в выходные суп из концентрата, надо жрать, хоть через силу, а надо. Встал, не снимая теплой куртки, запалил дрова в печке, присел у открытой дверцы, руки подставил — жарко… Эх, жизнь бобылем, не приведи Бог никому, и в избе не метено, да и неохота. Так и сел суп хлебать, в куртке. Ел и думал про Лариску, про чужую жену, живущую через три двора от него, вот бы, думал, мне б такую. И в теле, и ладная такая, и крепкая, и на все ее хватает, и на корову, и на ребятню, и даже с мотоциклом управляется. И красивая, чего уж. Как глаза подведет, да губы, платье наденет и на День села, на танцы. И не подойдешь — мужняя. Жалко Егору себя стало, пошел, прогибая половицы, до буфета, нашарил чекушку, сорвал пробку, да и засадил всю, из горла. И спать пошел.

А Лариса та, за три двора от него, убрав корову, шла через запорошенный снежком двор, и думала — вот бы мне такого, как Егорушка — жалостливый, и малец добрый, всегда поможет. Не то что мой, Сашка, чисто змей, а хуже, что трезвый, что пьяный — только орать способный да рукам волю дать. Разве что денег с Питера везет с достатком, а что в деньгах-то? Да не в них радость-то…

А снег падал, и засыпал следки — легкие, от валеночек, Ларискины, и тяжелые, от сапог с протекторами — Егора. И было между ними — три двора, да целая жизнь.

— кто звонил? — спросит Игорь, вваливаясь на кухню за пивом, а Маринка ответит, что звонил Филин, а Игорь спросит — а что, нельзя было трубку снять? на что Маринка ответит, что Филин звонит ему, Игорю, а не ей, Марине, и пусть Игорь сам уже, наконец подходит к телефону, а она, Маринка, ему тут не нанималась в секретарши! Игорь начнет орать, что он, Игорь, всегда снимает трубку, когда звонят ее подруги, на что Маринка… и понесется обычная семейная ссора, легкая, как шапка пены на убегающем из турки кофе. За двадцать лет брака они научились ссориться так — легко, но бурно, выплескивая негатив дома, чтобы не тащить все это на работу или не отвлекаться на это в сумасшедшем московском движении на дороге. Игорь, забрав пиво из холодильника, демонстративно саданет дверью, и Маринка будет ему благодарна за то, что она сможет вполне законно прореветь полчаса и покурить на лоджии, и никто не спросит — чего ты ревешь, дура? Потому как ясно же — она ему слово, он — ей. Игорь никогда не узнает о том, что его лучший друг и однокашник Андрюшка Филинов влюблен в Маринку с того самого дня, когда они случайно столкнулись в огромном московском супермаркете, задев друг друга тележками, и уж с тех пор не расставались почти пятнадцать лет. А тогда они стояли около полок с пивом, и Маринка смотрела в глаза Андрею, понимая, что погибла с первого взгляда и погибла сразу, и никогда ничего не будет, потому что в это время Андрей, глядя на Маринку, рассказывал Игорю, что женился два года назад, и вот уже двое пацанов, близнецы, и они только что ездили к тетке в Воронеж, а дальше все шли бесконечные «а помнишь?», а Маринка все смотрела на Андрея, и очнулась только тогда, когда Игорь пощелкал пальцами перед ее лицом — алё, гараж? спишь? А потом Андрей каждое лето приезжал к ним на дачу, потому что в пяти километрах был карьер, и эти два идиота, байкеры в банданах, вечные мальчики, гоняли там, пока не выдыхались совершенно, и потом пили пиво на веранде и травили свои, байкерские байки, а Маринка страшно старалась и пекла немыслимые пироги, а Андрей всегда жарил мясо, потому что Игорь совершенно не умел — жарить мясо. И наставала ночь, и Маринка отпихивала Игоря от себя, потому что за стенкой спал Андрей. И эта пытка длилась и длилась, и Андрей катал ее на своем супер-Судзуки, и кричал «тебе не дует?» и она визжала от счастья, и обхватывала его за талию и утыкалась носом в спину, чтобы дышать его запахом, и они оба знали, что никогда не признаются друг другу. Маринка — из-за двоих пацанов и жены, а Андрей — ровно из-за того же — из-за жены и двоих пацанов. И он будет звонить, спрашивая что-то нестоящее, пустяк, и передавать Маринке сушеную воблу с икрой, а Маринка будет передавать его пацанам коробки с конструкторами, машинки и пирожки, пока те не вырастут и передавать им уже будет ничего не нужно. А Игорь с Андреем так же будут гонять в этом долбаном карьере, и все это будет повторяться и повторяться, пока Андрей не поймает свою фуру на трассе, которая протащит его мотоцикл с километр, и только после похорон, на которые Маринка не пойдет, ей позвонит пьяная вдова Андрея и не скажет — что же ты не пришла, сука, он всю жизнь любил только тебя.