От меня до тебя – два шага и целая жизнь - Дарья Гребенщикова

Стоял жесточайший ноябрь 1914 года. Снег шел мокрый, залепляя лицо, делая его похожим на безобразную маску. Лошадей взять было неоткуда, и поручик Шеншин брел буквально на ощупь, заставляя себя держаться прямо. Шинель давно сделалась тяжелой, напитавшись влагой, а ветер сорвал башлык за спину, и не было сил, но нужно было идти. Узнав низенький дом в три окна, поручик принялся барабанить сначала в дверь, но, не получив ответа, ударил по ставням. Кто — глухо спросили, перекрывая вой ветра, — кто? Пётр Петрович, молю вас, заклинаю всеми святыми, отворите, это Шеншин, из Воскресенского… Послышалось клацанье засовов, ржавый звук отбрасываемых крючков, и чья-то рука втащила Шеншина в сени, и через них — в комнату. Что с вами, Саша, вы — больны? Нет, пустяки, со мной Mir geht es gut, все в порядке. Пётр Петрович, поедемте… ах, что я говорю! пойдемте со мною! Я на коленях буду молить вас — спасите, спасите! Да кого спасать, милейший Саша? Разве в имении осталась конюшня? У папеньки вашего забрали всех чистокровных жеребцов, да и кобыл жеребых… Какие лошади, что вы, — роды, роды! Она рожает, нет ни бабки повивальной, никого, ни одной бабы не сыскать — все попрятались, боятся. Ей так дурно, она так кричит, Господи! Да я все отдал бы, только бы прекратить ее страдания, я сам бы… Роды? женщина? — Пётр Петрович отложил саквояж, — Саша, мне так жаль, но я ветеринар, вы же знаете? Разве нас в Дерптском институте учили родовспоможению, нет-нет, пойдемте искать эту, из ссыльных, Елену Дербер, у нее хоть курсы какие-то, да она и женщина, как-никак. Что с Вами? — Пётр Петрович обернулся и в тусклом свете керосиновой лампы увидел искаженное отчаянием лицо Шеншина. Я убью вас, если вы не спасете её… Ваша жена? переспросил врач. Больше жены, я люблю её. — Шеншин казался невменяемым, как под действием морфия. Идемте, — Пётр Петрович принялся бросать в раскрытый саквояж все, что как-то могло облегчить страдания роженицы. Когда вышли на улицу, снег стих, появился в четвертушку месяц, достаточный, чтобы видеть дорогу. Бог смилостивился над нами, — прошептал Шеншин, — Машенька, ангельчик мой, терпите, — проговорил он, обращаясь вверх, в небо. От розвальней, шедших мимо, пахнуло прелой соломой. Прыгайте, — скомандовал врач, — sieben probleme — eine antwort, семь бед, как говорится. Пьяненький мужичонка хотел было скинуть их, но увидав лицо поручика, только и спросил — куда прикажете?

В усадьбе было темно, и только во флигеле светилось окошечко. Перешагивая через сугробы, мужчины вошли в теплый коридор. На звук хлопнувшей двери вышла мать Шеншина, зарыдала, бросилась сыну на грудь, — Сашенька. Саша… Господи, она так страдает, Саша… Крики, доносившиеся из-за ширмы, были бы привычны акушерке или кому-то, имевшему в этом малейший опыт. Впрочем, Пётр Петрович Диффель, человек вполне хладнокровный, овладел собою совершенно, мысленно даже перенесся на лекции по анатомии человека, и, подумав в очередной раз, что все мы появляемся на свет в страшных муках, приступил к осмотру. Идите сюда, дайте света больше, — командовал он, и Шеншин подчинялся так, как привык подчиняться в армии, — да не сюда! Что вы, ей-Богу, как красна девица! Ольга Артемьевна, прошу — воды, воды — как можно скорее — воды, непременно теплой. Скажите, а нет ли у вас Шампанского? Как не совестно! — вскричала Шеншина, — Машенька умирает, а вы… Да ей, ей! — досадливо крикнул врач, — и тоже теплого! Нашлось Шампанское, и Шеншин грел его на крошечной спиртовке, и крики вдруг прекратились, и от этого стало еще страшнее, и Машенькино лицо стояло перед глазами Шеншина — как неживая, застывшая маска, и оттого, что Маша искусала губы, кровь текла из угла рта, делая вид страданий её совершенно несносным. Занялся бледный рассвет, и еще ничего не было кончено, но Ольга Артемьевна дремала у стола, а мужчины вышли курить на воздух. Откуда вы сейчас, Саша? — на огонек спички соприкоснулись две папиросы. Галиция, отпуск по ранению. Ранение пустяшное, надолго не задержусь. Я, представьте, и не знал… что так обернется. Простите, что любопытствую, — врач выдохнул табачный дым, — Мария — она, ведь не супруга ваша? Теперь — жена. На все веки, мы обвенчаемся здесь. Маша, да, Маша дочь управляющего нашего, вот, сошлись еще этим годом, я был проездом, гостил на Рождество, задержался — да и кто, увидев бы её, не остался бы тут навечно. ПапА ни в какую, в штыки, маменька была мягче, она и приютила Машу, и приняла в ней такое участие. Да, — Пётр Петрович бросил папиросу, — дела-а-а, а, впрочем, нынче все смешалось. Пойдемте?

К вечеру следующего дня муки Машеньки были закончены с первым криком родившегося младенца. Мальчик вышел вполне крепенький, и тут же был приложен к груди, и нашлась кормилица, и было поменяно белье, и пили Шампанское и кларет, и Пётр Петрович все гнал Сашу прочь из комнаты, крича, что и вошь окопная, и тиф! А тут нет антисептиков, занесешь, черт тебя дери, какую гадость! И все смеялись, и спал крепким сном малыш, тут же получивший имя Николка.

В сентябре 16 года, в 4-ю Галицийскую битву, в Луцком прорыве Шеншин будет тяжко ранен, и скончается по дороге в госпиталь. Мать его, Ольга Артемьевна, умрет от испанки, в 18-м. Машенька и Николка останутся живы, в 20-е годы Маша выйдет за Петра Петровича, и станет главврачом родильного дома во Пскове, и будет преподавать на кафедре акушерства. Николенька, уже Николай Шеншин героически погибнет в Ржевской битве, в феврале 1943 года.

Веру Ильиничну Супраслину в деревне никто иначе, как Верушкой, и не зовёт. А и как назвать? Сухонькая, тоненькая, росточку небольшого — бойкая такая старушечка, а прыти какой! Только ее у магазина видели — а вот-те раз, уже на пилораму несется, саночки за ней не поспевают — курочкам своим опилочки возит. Где какая беда — не жди, не зови — сама придёт! С больным посидит, собачонку полечит, дитё малое утешит, на картошке поможет, даже печку замажет, и воды нанесет… ну, чистый ангел, Верушка наша. А тут у дочки сынок малый в городе болеть начал. Все, как нарочно — ну хворает же и хворает. А мальчонка всего — пять годков. Дочка к мамке в ноги, мама, помоги — а ту и просить не надо. Вот, и стали они с Матюшей жить-поживать, да не бедствовать — как никак дочка с зятем как смогут — навестят, подарков привезут! И Верушке не скучно. А чтобы Матюшу подлечить, козу завели. Такая коза, как есть коза-дереза. С норовом, капризная, затеется блеять, не унять. Но молочная, три кило молока давала, и как пошел Матвейка-то поправляться, щеки розовые, нос пипкой, глазки голубехоньки — чудо. И болеть перестал. Им Матвейкин папка телевизор привез. На стенку повесил, во как! Верушка никак не научится пальцами в коробочку тыкать, а Матюшке-то уже шесть! Что ты! Скорее бабки обучился — тык-тык, и смотри тебе, что хочешь, развлечение какое! Как Верушка внучка уложит, глядит про жизнь передачи. А там, ой, горе человеческое! Тут ребятенок приболевши, тому операцию платную надо, деньги собирают, а там собачки в приюте — грозят, всех усыпят. Сядет Верушка, щеку подопрет, горюет. Она по секрету от дочки от пенсии всегда отщипывала. А еще и ягоды продаст, да грибки на рынке, и яичек дачникам, а и овечек держала — нет-нет, в достатке! Кто работать хочет — всегда при копеечке будет. Вот, Верушка-то, вызнала, что есть ну, вроде тюрьмы, где несчастные сидят, и начала им на Пасху да на Рождество — посылочки слать. На Пасху напечет куличиков, конфеток прикупит, а на Рождество — она испоток (варежки, по-нашему), наплетет, и носочков мужских, толстых — навяжет, да и пошлет. Её Маринка с почты укоряет — зачем, баба, деньги в трубу бросать? Небось, по начальству разберут, а сидельцам — шиш! На что Верушка в ответ — они пред Богом ответ держать будут, а я думаю, засовестятся, а? Ну, та махнет рукой — твоя воля. А тут, как прознала Верушка про хворых деток, покой и потеряла. Дай, думаю, копеечку, а отправлю. Все ж Господь увидит, поможет деткам-то? А теперь вишь как, пенсия стала Верушке не с почтальоном ходить, потому как почту прикрыли, а дали ей в городе прямоугольник такой. На нем птичка. И что с этим делать? Научили добрые люди, и вот сидят Верушка с Матвейкой при телевизоре, и цифирьки с экрана в тетрадку заносят. Матвейка хотел тоже помочь, но у него что? Игрушки да молоко козье в банке. Мамочка, в трубку кричит, — я тоже хочу, как бабушка чтобы я был как дед Мороз которые детки больные. Дочка не одобряла, если честно, но… ребеночек-то один, как не потешить, опять — воспитание!