Кавалькада - Уолтер Саттертуэйт

Все это было омерзительно, но по крайней мере отвлекло меня от мыслей о Нэнси Грин.

Стоявший рядом Пуци пробормотал:

— Какая гадость.

— Музей? Или, может, выставка «товаров широкого потребления»?

— И то и другое. Ну да, и все же второе, пожалуй, подходит больше… выставка товаров широкого приобретения.

Я улыбнулся.

— Сомневаюсь, чтобы хоть одному человеку все это могло пригодиться.

— Нет, конечно. Настоящему мужчине все это без надобности, верно?

— Наверно, да, Пуци.

Честно признаться, я и представить себе не мог, чтобы кому-нибудь когда-нибудь пригодились искусственные лобковые волосы, да еще ярко-голубого цвета.

Как нам и подсказали, доктора Гиршфельда мы нашли в дальнем конце музея: он занимался тем, что просматривал какой-то альбом с фотографиями.

— Доктор Гиршфельд? — осведомился я.

— Да. — Он протянул мне руку. — Доктор Магнус Гиршфельд к вашим услугам.

Он оказался низеньким грузным человеком с густыми вьющимися седыми волосами, широким, видавшим виды лицом, крупным носом и длинными обвислыми усами, как у моржа. На нем был длинный черный сюртук и изящный черный галстук, за толстыми линзами пенсне скрывались карие глаза.

Я пожал ему руку.

— Фил Бомон. А это Эрнст Ганфштенгль. Доктор, я полагаю, вы разговаривали с моей напарницей. Мисс Джейн Тернер?

Он улыбнулся.

— Да, конечно. Очаровательная женщина.

— Вы не знаете, где она сейчас?

Он поднял брови.

— Надо же. Сначала является ваша мисс Тернер. Она ищет Грету Мангейм, по ее же словам. И теперь, после того как она уходит, приезжают двое полицейских и тоже ищут Грету. Теперь являетесь вы и разыскиваете мисс Тернер. Мой день превращается в комедию времен Реставрации! — Он опустил брови, наклонился вперед и улыбнулся. — Что за игру вы затеяли, позвольте спросить?

— Я сам точно не знаю. Доктор, настоящее имя Греты Мангейм — Нордструм?

— А, — улыбаясь, сказал он. Выпрямился и снова заложил руки за спину. — Что вы имеете в виду под «настоящим», господин Бомон? Лично я считаю, что, в сущности, все мы имеем право называться так, как нам заблагорассудится, а не слепо следовать воле общества.

— Верно. Грета Мангейм когда-нибудь пользовалась именем Нордструм?

Доктор улыбнулся.

— Пользовалась.

— Какое отношение она имеет к вашему институту?

— Знаете, она же проститутка?

— Да.

— Она раздает мои психобиологические анкеты своим друзьям, затем собирает их и передает мне. Она мне очень помогает. С ее помощью я получил массу важных сведений.

— А что вы сказали мисс Тернер? О том, где можно найти мисс Мангейм?

— То же самое, что и полицейским. Скорее всего. Грета в баре «Топфкеллер» на Шверинштрассе. Она часто захаживает туда днем.

— Спасибо, доктор.

— А вы, — сказал он, — тоже сыщик-пинкертон, не так ли?

— Да.

— А вы бы не хотели заполнить анкету? Мне было бы очень любопытно получить ответы сыщика-пинкертона, как женщины, так и мужчины. Я просил мисс Тернер, но она сказала, что торопится.

— Простите, доктор, мы тоже спешим. Может, как-нибудь в другой раз.

— Я слышал об этом баре, — сказал Пуци.

— Да?

Мы снова сидели в такси, направляясь по аллее Хофйегер на юг через Тиргартен.

— Да. Это пристанище лесбиянок, — мрачно заявил он. — Там их тьма тьмущая.

— Пуци, — сказал я, — мы с вами расследуем преступление. И не можем выбирать место, где нам удобнее задавать вопросы.

— Сначала этот грязный карлик, этот Гиршфельд, с его мерзкими причиндалами. — Он вздохнул. — Теперь лесбиянки.

— Хотите — подождите на улице. А я должен разыскать мисс Тернер.

— Нет-нет, Фил, — живо возразил он. — Мне и в голову не могло прийти пустить вас туда одного.

Я улыбнулся.

— Благодарю вас, Пуци.

До дома номер тринадцать на Шверинштрассе мы добрались только к четырем часам. Спустились по ступенькам и вошли в широкую деревянную дверь. Внутри бар «Топфкеллер» представлял собой большую комнату, обшитую резным деревом; стены но всей длине тут и там покрывали расписанные вручную фрески с изображением леса и сцен в джунглях. С высокого потолка свисало никак не меньше сотни бумажных журавликов длиной едва ли не метр каждый, с изящными крыльями, будто паривших в облаках табачного дыма. По-видимому, наступил час коктейлей.

Женщины сидели за большими складными столами, накрытыми скатертями, и за столиками поменьше, расставленными вдоль стен вокруг паркетного танцевального пятачка. Оркестр не играл, по две пары, женские, медленно танцевали, прижавшись щекой к щеке. Еще несколько пар, скорее всего туристы, рассматривали помещение с не меньшим вниманием, чем посетители — музей Института сексологии. Были там и мужчины — одни выглядели богатыми и неуемными, другие просто неуемными.

Мы с Пуци прошли к длинному бару с оцинкованной сверху стойкой. Два стула оказались свободными — между высокой женщиной справа и грузным мужчиной с широкой спиной, втиснутой в узкий коричневый пиджак, слева. Пуци опустился на стул рядом с мужчиной, напомнив мне немного циркового медведя, карабкающегося на одноколесный велосипед. Я сел на другой стул.

Высокая женщина повернулась ко мне и смерила меня взглядом. Ее карие глаза, глядевшие из-под короткой челки темных волос, были подернуты легкой поволокой. Брови были жирно обведены карандашом и походили на крутые арки, губы — накрашены помадой цвета артериальной крови. Она сказала что-то по-немецки.

— Простите, — сказал я, — по-немецки не говорю.

Вмешался Пуци.

— Вот видите, Фил, что творится в таких местах? Она садомазохистка. Проститутка. Интересуется, не желаете ли вы отведать ее плетки.

Я улыбнулся ей.

— Спасибо, — сказал я. — Но пива я желаю больше.

Пуци перевел.

Она отвернулась со скучающим видом и отпила глоток из своего стакана — что-то бледно-зеленое и полупрозрачное, скорее всего абсент.

— Так мы возьмем пива? — спросил Пуци. Идея насчет пива всегда была ему по душе.

— Да. И поговорим с барменшей.

Барменшей оказалась миловидная полная блондинка в голубом фартуке поверх черной шелковой блузки и черной хлопчатобумажной юбки. Губная помада белого цвета, глаза сильно подведены черной тушью. Пуци сообщил ей наш заказ, а я достал бумажник, вынул из него банкноту в двадцать долларов. Когда женщина принесла пиво и поставила кружки на стойку, я положил между ними двадцатку. Она взглянула на меня. Двадцать долларов были крупной суммой в Берлине — она вряд ли могла заработать больше даже за две недели.