Свободу медведям - Джон Ирвинг

Короче, я наблюдал за кассовари Беннета, когда Большие Кошки подняли вой. И все вокруг меня засуетились и подались вперед, боясь пропустить зрелище.

Внутри Кошачьего Жилища стоял невыносимый запах. Публика тоже обратила на это внимание. И тут мне довелось наблюдать две ужасные вещи.

Первая: пришел служитель и бросил львице кусок конины через прутья решетки; служитель швырнул мясо прямо в лужу ее мочи. Все заржали, ожидая, когда львица выразит свое возмущение.

Вторая: на этот раз служитель вел себя более профессионально по отношению к гепарду; он просунул мясо на небольшом подносе, стряхнул его, и гепард на лету подхватил кусок, терзая мясо в пасти. Точно так, как делают домашние кошки, ломающие шею мыши. Отовсюду послышался рев. Однако гепард слишком уж энергично тряс куском мяса; он выпал у него из пасти и плюхнулся на парапет за решеткой. Вокруг началась настоящая истерика. Понимаешь, гепард не мог дотянуться до мяса и, опасаясь, что кто-нибудь украдет его, разразился жутким ревом.

Некоторых детей пришлось увести из Кошачьего Жилища, когда вслед за гепардом все остальные Большие Кошки подняли истошный вой. Понимаешь, они решили, будто гепард покушается на их еду. Они все уселись у своих кусков мяса и принялись торопливо пожирать их. Вдоль всего ряда клеток хвосты со свистом рассекали воздух, хребты дергались и извивались. И естественно, публика тоже принялась шуметь и орать. Некоторые встали прямо перед гепардом, делая вид, будто хотят схватить его мясо с парапета. Вышедший из себя гепард попытался просунуть голову меж прутьев решетки. Наконец вернулся смотритель с шестом, на конце которого имелся крючок в виде остроги. Подцепив мясо на крюк, он швырнул его сквозь прутья, словно мяч. Гепард откатился к дальней стенке своей клетки — мясо снова оказалось в его пасти. Господи, он расправился с ним за два мощных укуса и глотка — не прожевывая — и, как и следовало ожидать, подавился, после чего его вырвало.

Когда я покидал Кошачье Жилище, гепард тыкался мордой в свою блевотину. Остальные Большие Кошки ходили кругами, высматривая, не осталось ли у кого лишнего куска.

Но даже теперь, в четыре тридцать, я не заметил никаких признаков приближающегося закрытия зоопарка. Сейчас я под зонтиком в Биргартене. Помнишь это место? С Редкими Очковыми Медведями. Они точно не мылись с того времени, как мы последний раз были здесь, — от них воняет еще сильнее; хотя они выглядят очень даже симпатичными и очень нежны друг с другом. Нам надо решить: или выпускать обоих, или обоих оставить на месте. Их нельзя разлучать. Это было бы настоящим злодейством.

Конечно, я не верю, что нам удастся что-либо сделать для Больших Кошек. Боюсь, им придется остаться. Хотя мне и противно это признавать, но мы ответственны перед людьми в этом мире.

22 февраля 1938 года: утро в Ратаузском парке. Хильке Мартер и Зан Гланц угощаются из пакетика со смесью испанских орешков. Гуляя по промозглому холоду, они считают, сколько белок скачет за ними, попрошайничая и получая орешки из пакетика. Хильке и Зан насчитывают четырех: одну с узкой мордочкой, одну без зуба, еще одну с обкусанными ушками и последнюю, кажется прихрамывающую. Зан издает призывный беличий крик, а Хильке говорит той, что с узкой мордочкой:

— Нет, ты уже получила свое. Каждой по штучке. Есть тут кто еще?

— На весь парк всего четыре белки, — сказал Зан.

Однако моя мать утверждает, что она видела пять; они принимаются считать белок заново.

— Только четыре, — повторяет Зан.

— Нет, — уверяет Хильке. — Та, что прихрамывала, куда-то пропала.

Но Зан полагает, что это та самая, четвертая, которая теперь прыгает и поэтому не видно ее хромоты.

— Нет, это другая, — настаивает Хильке, и они приближаются к белке, которая преследует собственную тень. Однако тень ее мало интересует. Зан опускается на колени, загораживая белке солнце, а Хильке предлагает ей миндаль. И тут белка начинает ходить, прихрамывая, непонятно почему кругами.

— Что-то вроде утренней гимнастики, — говорит Зан, и Хильке подносит миндаль поближе. Однако белка отскакивает назад, вертясь на месте во всех направлениях, словно необъезженный мустанг, который пытается сбросить своего седока.

— Возможно, это тренированная белка, — предполагает Хильке и замечает розовое пятнышко у нее на голове.

— Она лысая, — говорит Зан и протягивает руку.

Белка вертится, и только по кругу. А когда Зан берет ее и сажает себе на колени, то замечает, что лысое пятно имеет определенную форму — оно протравлено на головке белки. Белка закрывает глаза и ловит ртом воздух; чтобы получше рассмотреть пятно, Зан задерживает дыхание. На голове белочки розовая, безупречно выжженная свастика.

— О господи! — восклицает Зан.

— Бедная зверушка, — вздыхает моя мать и снова предлагает белке миндаль. Однако белка в шоке и едва не теряет сознание. Возможно, тогда ее подманили именно миндалем. У шрама голубоватые края, он пульсирует — признак того, что белка больше не желает иметь дело с орехами. Зан отпускает ее, она снова начинает двигаться по кругу.

Потом моя мать стала дрожать. Зан прячет ее голову в большой меховой воротник своей кавалерийской шинели — модной теперь среди студентов, политиков и журналистов; в холодные дни в студенческих аудиториях стоит такой запах влажного меха, что в университете пахнет как в крольчатнике.

Ряд трамвайных вагончиков движется по Стадионгассе, медленно покачиваясь на ходу; вагоны вздрагивают и трясутся, словно тяжелый человек на озябших, нетвердых ногах. Ладошки в вагонах стирают пар со стекол на окнах, через них видно покачивающиеся шапки; несколько размазанных по стеклу пальцев указывают на парочку, дрожащую в Ратаузском парке.

Ветер продолжает дуть; белки ежатся, когда ветер продувает им шерстку. Не обращая внимания ни на ветер, ни на что другое, пятая белка продолжает двигаться одной ей присущим способом: кругами и вприпрыжку — возможно, пытаясь отыскать потерянную где-то шапочку или понять то, что для понимания белок недоступно.

— Куда-нибудь в теплое место? — предлагает Зан, чувствуя, как Хильке Мартер затаила дыхание.

Моя мама кивает, ударяясь головой в его чистый, гладкий подбородок.

Признаюсь, я не заметил каких-либо свидетельств жестокости, проявляемой по отношению к этим животным со стороны служителей или посетителей зоопарка. Небрежность — это я видел, но настоящей жестокости — пожалуй, нет. Конечно, я буду продолжать наблюдать, но сейчас мне лучше не высовываться из своего укрытия. Очень скоро уже стемнеет, и я смогу произвести более тщательное исследование.

У меня было достаточно времени, чтобы спрятаться. Незадолго до пяти через Биргартен прошел уборщик, метя большой метлой вымощенный плитами тротуар.