Девушка со снайперской винтовкой. Воспоминания выпускницы Центральной женской школы снайперской подготовки. 1944-1945 - Юлия Жукова

Вот так и жила я под пристальным, серьезно докучавшим мне вниманием и солдат, и офицеров. Тяжко приходилось, но выхода не было.

К сожалению, вскоре у меня появился еще один настойчивый воздыхатель, начальник штаба капитан В.О. Он, правда, был человеком более интеллигентным и не позволял себе вольностей по отношению ко мне. Но меня очень тяготили постоянные вызовы к нему. Отказаться я не имела права, потому что он всегда находил какое-нибудь служебное дело, которое я должна была сделать. Но стоило мне появиться в его кабинете, как на патефон ставилась пластинка с записью романса в исполнении В. Козина:

И так далее.

Он тоже не один раз объяснялся мне в своей любви. Я поверила в его искренность. У меня тоже появилось теплое чувство к нему. Это еще не было любовью, но могло стать ею. А капитан торопился и однажды бросил такую фразу: «Для кого ты бережешь себя? Все равно в гражданке никто не поверит, что ты честная». Этот разговор происходил около пруда, в котором я стирала его белье. Я вообще многим стирала, в том числе и солдатам, часто мыла полы, наводила порядок в казарме: ведь других-то женщин не было. В тот раз, помню, в руках у меня оказалась как раз гимнастерка капитана. Взяла я эту мокрую гимнастерку и со всего маху дала ему по физиономии. Тут же ужаснулась сделанному, потому что за оскорбление офицера могла получить очень серьезное наказание. Капитан посмотрел на меня, повернулся и ушел, ничего не сказав. Огласки скандал не получил.

Потом В.О. извинялся передо мной, пытался загладить свой поступок. Но я не смогла простить ему оскорбления. На письмо, которое он прислал мне в Уральск, я не ответила. Он тоже больше не писал. Однако я сохранила его фотографию, на обороте которой написано: «Вспомни когда-нибудь, что я тебя любил, люблю и буду любить, хоть ты мне и не верила». Так прервались мои отношения с этим человеком. Возможно, я и не права была в своих жестких оценках человека, четыре года проведшего на войне, ожесточившегося. Но что было, то было.

Приближалась демобилизация. Примерно в начале июля всех ребят нашего взвода перевели жить в какое-то другое место, а в помещении нашего взвода разместились теперь другие солдаты, те, кого в первую очередь отправляли домой, — пожилые и больные. Меня оставили здесь же, так как я тоже подлежала первоочередной демобилизации наряду с другими женщинами. В одной комнате с чужими солдатами я чувствовала себя не так хорошо.

Мои новые соседи по комнате в ожидании отъезда изнывали от безделья и скуки. Начальство решило организовать с ними занятия. Меня назначили командиром одного из отделений, дав в подчинение десять пожилых солдат, крайне уставших от войны и от всего, что выпало на их долю. Когда я первый раз построила их для проведения занятий по строевой подготовке, они откровенно заявили мне, что им все это уже не нужно и заниматься не хочется. Я понимала их: действительно, зачем им эта строевая подготовка, если через несколько дней они сядут в поезд и поедут домой? Но дисциплина есть дисциплина, приказ командира никто не мог отменить. Я тоже откровенно высказала на этот счет свое мнение, но добавила, что если они не будут мне подчиняться, то накажут не их, а меня. Договорились, занятия начались. К всеобщему удовольствию, эти бессмысленные занятия продолжались недолго.

До отъезда оставались считаные дни. А мои воздыхатели продолжали терзать меня. И вот однажды ночью пришел в комнату капитан Г., бесцеремонно раздвинул занавески у моего топчана и стал объясняться, предлагая стать его женой. Мне было противно это ночное объяснение, но еще больше я испытывала стыд перед солдатами, догадываясь, что они не спят и прислушиваются к тому, что происходит. Я пыталась что-то объяснить капитану, но бесполезно, он не слушал и твердил свое. После того как взбешенный капитан ушел, один из моих новых пожилых соседей по комнате, понимая, как мне неприятно и стыдно за происшедшее, предложил: «Иди сюда, дочка, не бойся, здесь тебя никто не обидит». Когда мой воздыхатель пришел следующей ночью, он не нашел меня на месте: я в полном обмундировании спала на втором ярусе нар рядом с солдатами.

…Наконец наступил долгожданный день отъезда.

Я уезжала домой. Проводить меня пришли все мои товарищи по взводу. Они говорили какие-то хорошие слова, совали в руки подарки из трофейных вещей. Я ничего не взяла: ведь дома у каждого из ребят были матери, сестры, жены, невесты, дети, пусть им отвезут. Только когда машина уже тронулась, Кто-то вскочил на подножку и нахлобучил на мою голову свою пилотку со словами: «У тебя очень уж страшная». Эту пилотку я храню до сих пор.

Но подарки я все-таки везла: от командования — полпуда белой муки (в то голодное время это был поистине царский подарок); немецкую офицерскую шинель тонкого сукна серовато-голубоватого цвета (я мечтала сшить из нее пальто, но мама сразу же продала ее, «чтобы не было в доме этой нечисти»); от моих друзей — маленькую пуховую подушечку («чтобы в дороге лучше спалось») и деревянный сундучок, который они сами сделали и окрасили в зеленый цвет. А еще я везла свои трофеи — более ста открыток с видами немецких городов.

Грузовик тронулся, ребята махали мне, что-то кричали. Я отвечала им тем же, но мыслями была уже далеко. Меня переполняла огромная радость, что все кончилось, во мне билось только одно желание: скорее бы в поезд и — домой!

Однако уехала я еще не сразу. Через несколько дней пришлось вернуться в часть. Оказалось, что на всю нашу команду неправильно были оформлены демобилизационные документы, и мне, как одной из самых грамотных, поручили съездить в часть и проследить, чтобы все было приведено в соответствие. Дали солдата для сопровождения и охраны. Мы с трудом добрались до Кенигсберга, почему-то переночевали в стоявших рядом двух телефонных будках, подложив под себя найденные на мостовой толстые кипы бумаги. Утром прибыли к своим. Вот радости-то было! Через два-три дня, оформив документы, вернулись в запасной полк. Еще через несколько дней — на станцию, в эшелон. Вот теперь я отправлялась домой.

Ехали долго. Я опять одна среди мужчин в огромном пульмановском вагоне, снова масса связанных с этим неудобств. Снова мне отгораживают на нарах уголок, только теперь солдатскими плащ-палатками; опять сон нарушает мощный мужской храп вперемежку с матом и страшными криками во сне. В вагоне не выветривается тяжелый запах махорки, водочного перегара, мужского пота. Хорошо, что стояла теплая погода, дверь вагона почти круглые сутки была открыта, и я большую часть времени сидела около нее, наслаждаясь свежим воздухом и картинами мирной жизни.

И снова вся моя жизнь оказалась на глазах у чужих мужчин. Ни умыться толком, ни пот и грязь с себя смыть нельзя: не будешь же делать это на виду у всех. И постоянное чувство страха, неловкости в присутствии посторонних людей. Снова проблемы с туалетом, это было настоящее кино. Останавливается состав в степи, через рупор раздается команда: мужчины — налево, женщины — направо. А женщины — это одна я, потому что во всем эшелоне я оказалась единственной. Поглядишь в одну сторону — там тьма людей; глянешь в другую — а там мечется, как перепуганный заяц, одна девчонка, выискивает бугорок или ямку, где можно было бы спрятаться от сотен мужских глаз. А кто-то из озорников еще кричит мне вслед: «Воздух!» Сколько раз думала: встретить бы мне того умника, который сунул 19-летнюю девчонку в чисто мужской эшелон! Вот уж душу-то отвела бы. Утешалась лишь мыслью о том, что еду домой.