Противостояние - Стивен Кинг

Ландшафт начал меняться. Конические горы, скалы, причудливо изъеденные ветром, столовые горы. Автострада прорезала их. Далеко на севере остались Бонневилльские соляные поля. Где-то на западе – Долина черепов. Полет. Шум ветра, мертвый и далекий…

Орел, устроившийся на верхней развилке старого, сожженного молнией дерева где-то к югу от Ричфилда, почувствовал, как что-то пролетело мимо, как что-то зрячее и смертоносное пронеслось сквозь ночь, и бесстрашно ринулся на это что-то, размахивая крыльями, но его отнесло в сторону волной леденящего холода. Ошеломленный орел камнем падал чуть ли не до самой земли, едва успев выйти из пике.

Глаз темного человека летел на восток.

Теперь под ним уходила вдаль автострада 70. Тут и там к ней прилепились маленькие городки, покинутые всеми, кроме крыс и кошек, и олени уже начали заходить туда из лесов, по мере того как выветривался запах человека. Городки эти назывались Фримонт, и Грин-Ривер, и Сего, и Томпсон, и Харли-Доум. Еще один маленький город, тоже заброшенный. Гранд-Джанкшен, штат Колорадо. Потом…

Западнее Гранд-Джанкшена светилась искра огня.

Глаз начал спускаться по спирали.

Костер умирал. Около него спали четыре человека.

Значит, правда.

Глаз хладнокровно оглядел их. Они шли. По причинам, которых он не мог себе и представить, они действительно шли. Надин его не обманула.

Послышалось глухое рычание, и Глаз развернулся. За костром лежала собака, приподняв голову, прикрыв хвостом гениталии. Ее глаза светились, как два злобных янтарных огня. Рычание не прекращалось, словно где-то раздирали бесконечно длинную простыню. Глаз смотрел на пса, пес – на Глаз, не выказывая испуга. Верхняя губа поднялась, обнажая зубы.

Один из людей сел.

– Коджак, – пробормотал он. – Чего бы тебе не заткнуться?

Коджак продолжал рычать, его шерсть встала дыбом.

Проснувшийся мужчина – Глен Бейтман – огляделся, и внезапно ему стало не по себе.

– Кто здесь, мальчик? – шепнул он собаке. – Есть тут кто-нибудь?

Коджак продолжал рычать.

– Стью! – Бейтман толкнул мужчину, лежащего рядом. Тот что-то пробормотал и затих в спальнике.

Темный человек, который теперь стал темным глазом, увидел предостаточно. Он взвился вверх, успев заметить, как изогнулась шея собаки, следившей за ним взглядом. Рычание сменилось лаем. Сначала громким, потом затихающим, затихающим, затихшим.

Остались тишина и летящая тьма.

Какое-то время спустя он завис над пустыней, глядя вниз на себя. Начал медленно спускаться, приближаясь к телу, затем вошел в него. На мгновение возникло странное ощущение головокружения, двое сливались в одного. Потом глаз исчез, и остались только его глаза, уставившиеся на холодные поблескивающие звезды.

Они шли, да.

Флэгг улыбнулся. Старуха велела им прийти? Они послушались ее, когда она, лежа на смертном одре, предложила им покончить с собой таким необычным способом? Он полагал, что да.

Как он мог забыть столь простую истину? У них тоже хватало проблем, они тоже боялись… и в результате совершали колоссальную ошибку.

А может, их изгнали из Зоны?

Эта идея очень ему приглянулась, но в конце концов он понял, что не верит в это. Они шли по собственному выбору. Они шли, уверенные в своей праведности, как миссионеры к деревне каннибалов.

Ох, до чего же хорошо!

Сомнения уйдут. Страхи уйдут. И потребуется для этого только одно: вид четырех голов, поднятых на пиках перед фонтаном у отеля «МГМ-Гранд». Он соберет всех жителей Вегаса и заставит пройти мимо и увидеть это собственными глазами. Он сделает фотографии, плакаты и разошлет их в Лос-Анджелес, и Сан-Франциско, и Спокан, и Портленд.

Пять голов. Он прикажет поднять на пике и собачью голову.

– Хороший песик! – произнес Флэгг и рассмеялся впервые после того, как сбросил с крыши Надин. – Хороший песик, – повторил он улыбаясь.

Спал он в ту ночь хорошо, а утром отдал приказ утроить численность блокпостов на всех дорогах между Ютой и Невадой. Теперь они поджидали не одного человека, уходящего на восток, а четверых мужчин и собаку, идущих на запад. Взять их следовало живыми. Живыми любой ценой.

О да.

– Знаете, – Глен Бейтман смотрел на Гранд-Джанкшен, купающийся в свете раннего утра, – я многие годы слышал выражение: «Это паршиво», – но как-то не понимал, что же оно означает. Теперь наконец понял. – Он опустил глаза на свой завтрак, состоящий из синтетических сосисок «Морнинг стар фармс», и скорчил гримасу.

– Нет, это еще ничего! – с жаром возразил ему Ральф. – Тебе бы попробовать жрачку, которой кормили нас в армии.

Они сидели вокруг костра, разожженного Ларри часом раньше. В теплых куртках и перчатках. Пили по второй чашке кофе. Температура не превышала тридцати пяти градусов[213], небо затянули серые облака. Коджак спал у самого костра. Еще чуть ближе – и спалил бы шерсть.

– Я заморил червячка. – Глен поднялся. – Дайте мне ваших бедных, ваших голодных[214]. С другой стороны, просто дайте мне ваш мусор. Я его похороню.

Стью протянул ему бумажную тарелку и стаканчик.

– Ходьба – это что-то, верно, лысый? Готов спорить, в такой хорошей форме ты был лишь в глубокой молодости.

– Да, семьдесят лет назад, – добавил Ларри и рассмеялся.

– Стью, я никогда не был в такой форме, – мрачно ответил Глен, собирая мусор и укладывая его в пластиковый мешок, который намеревался похоронить. – Я никогда не хотел быть в такой форме. Но я ничего не имею против. После пятидесяти лет непоколебимого агностицизма мне, похоже, предназначено следовать за Богом старой женщины-негритянки в челюсти смерти. Если такова моя судьба, значит, это моя судьба. Конец истории. Но я предпочитаю идти, а не ехать, если все закончится именно так. Ходьба занимает больше времени, следовательно, я проживу дольше… хотя бы на несколько дней. Извините меня, господа, я должен устроить этим отбросам достойные похороны.

Они наблюдали, как он идет к краю лагеря с маленькой саперной лопаткой в руке. Этот «пеший тур по Колорадо и на запад», как обозвал его Глен, тяжелее всего давался именно Глену. Он был самым старым из них, на двенадцать лет старше Ральфа Брентнера. Однако следует отметить, что остальным благодаря ему шагалось легче. Он постоянно иронизировал, но мягко, и чувствовалось, что в душе у него царят мир и покой. А сам факт, что он мог идти день за днем, не просто производил впечатление, но, можно сказать, вдохновлял. Все-таки ему исполнилось пятьдесят семь, и Стью видел, как он растирал фаланги пальцев по утрам, морщась от боли.