Сборник рассказов - Макс Акиньшин

что в голову лезут всякие пакости. Я сижу, свесив ноги к воде, и, ухмыляясь сальным мыслям, ем абрикосы. Их у меня полведра. Огромных таких колеровок с нежными апельсиновыми боками. С мякотью пропитанной летом чуть кислящей ближе к кожуре. Свет! Свет летает надо мной. Слепящий и назойливый. Плотное марево висит у реки, и на этом сохлом берегу, и на том, на котором еле видно плещутся городские отдыхающие. Их хохот и крики медленно плывут сквозь световые годы, отделяющие нас, чтобы затем погаснуть у пристани.

Сколько там того человечества? Пара- тройка миллиардов? И эта цифра растет, я думаю. Потому что создатель не сидит на месте. Он трудится, смахивая пот. Ну, зачем, Господи? Зачем? Да затем что каждому необходим собеседник, мудро отвечает он, даже если человек того не хочет. А потом воздевает руки. Или что там у него вместо них?

Впрочем, неважно, мне-то собеседник не нужен совершенно, но стараниями творца всего сущего пара-тройка миллиардов уже топчется за моей спиной. Напирает друг на друга в задорном пионерском желании.

— Сынок, ты катер ждешь? — по дебаркадеру шоркается бабушка с табуреткой перевязанной изолентой и мешком. К ногам ее приросли громадные калоши. А на голове навернут ослепительный зеленый и теплый в эту жару платок. Такой теплый, с начесом синтетических нитей одуванчиковой порослью, торчащей в стороны. Так, на всякий случай, потому что к зиме никогда никто не готов. Она неожиданна эта зима, и хватает тебя за тестикулы именно в тот момент, когда ты этого не ожидаешь, в самую теплынь и негу, от которой плавится все, и обгорают плеши, стыдливо глядящие из-под редких волос.

— Не, бабуль… — я вежливо плюю косточкой в воду, стараясь разглядеть куда она упадет, но река бликует и мне ничего не видно.

— А на Краснополье, когда катер?

— В четыре вроде, там вон расписание, — киваю на прицепленную заржавелыми кнопками потрепанную картонку. На ней уже давно ничего не видно, но все знают, что веселый краснопольский кораблик отходит в четыре. А если он не отходит, то значит на дворе зима или ядерная война. Или капитан сел на сутки. И не дай бог, если все эти три обстоятельства соединятся воедино! То есть: зима, ядерная война и капитан на сутках. В этом случае краснопольцам не позавидуешь. Их вековой уклад разрушится, оставив унылые развалины, по которым будут бродить глубокомысленные археологи. А рынок — основное место обитания опустеет, сделав ведра колеровок с нежной кислящей ближе к кожуре мякотью недостижимым блаженством для всех.

— А сколько сейчас? — старушка старательно разрушает мое безделье. Ей скучно в этом пустом мире, безнадежно скучно. Она хочет обладать хотя бы толикой бесполезной информации. Потому что у нее табуретка и таинственный мешок, содержащий, судя по всему, килограммов пятнадцать семечек. Она благодарный слушатель и даже если бы я ответил на суахили, добавив пару абзацев из учебника по квантовой механике, она бы обрадовалась. Нет ничего проще разговоров со стариками. Но я отвечаю по-русски и скупо, потому что: во-первых, я свинья неблагодарная, а во-вторых — мне лень. — Без пятнадцати, бабуля.

На фоне неба моя собеседница выглядит темным силуэтом, смахивающим на самурая в нелепой обувке. Ее тысячелетняя голова, видевшая многое и много помнящая, например этого жирного, в сальном треухе из собачьей шкуры, как бишь, его? Мамая, да. Эта ее голова полная вопросов признательно кивает, как если бы я сообщил ей для чего мы все- таки имеемся под луной, для чего рождаемся, растем, совокупляемся, думаем, женимся, совершаем прочие глупости и, в конце концов, умираем. Весь этот высший смысл нашего существования сосредоточенный в моих словах.

— Гм, — старушка виснет, обдумывая, каким вопросом меня занять. Их миллиарды и выбрать соответствующий нелегко. Ее интересует многое: вечный диссонанс между покупкой мешка пшена и суповым набором из костей археоптерикса, энтропия, геморрой, вековой ревматизм и прочие обстоятельства, что существуют параллельно нам и этой вяло кипящей реке. Я беспечно кусаю абрикос, пока собеседница думает, сок течет по подбородку, делаясь неприятно липким.

Молчание, тяжкий крест всех тех, кому нечего сказать затягивается надолго. Утопая в слепящем свете и хлюпанье воды. И окончательно гибнет, когда дебаркадер под нами не начинает медленно покачиваться, потому что со стороны города подтягиваются громогласные и краснолицые по случаю жары и рюмочной «У Анжелы» краснопольцы. Каждый волочет что-нибудь, даже малые дети, и те нагружены мешками.

Они варвары, эти простые люди. Конаны, Аттилы и все остальное, что приходит на ум. Их незамысловатое мышление и мораль и есть та правда, ради которой хочется жить, Солнце светит, река течет, а ты существуешь. Так ведь? И не важно, что где-то в Намибии толпы недовольных негров. И не важно, что у них ржавые автоматы. Главное — идея! И счастье, везение, фарт. Все остальное краснопольцы берут у вселенной сами. И несут. Несут на трудовых натужных плечах туда, за сияющие горизонты, за речные повороты, мимо спящих усатых сомов.

Начинается галдеж, я подхватываю ведро и перебираюсь на буксир. Совершено разумное решение, ибо для любого жителя Краснополья буксир — священная корова. Как для индуса. Ступить на его палубу святотатство почище ведра картошки за десять рублей, когда все продают за пятнадцать. И оправдания, что сильно торопишься, не важны и не существенны, а вот получить за углом по бестолковой кастрюле, всегда пожалуйста. И можно, потому как участковый тоже из Краснополья. Их много, этих детей полей, они повсюду. Но это всего лишь маленькая часть того, что существует под палящим солнцем. И не самая фантастическая надо признать. Взять, предположим, того же матроса Саню, который рождается из толпы через пару минут.

— Алик! Алик, бля! — глаза пришельца светятся, и он улыбается особой улыбкой деревенского дурачка, которому за просто так подарили настоящий руль от велосипеда и кулек конфет. Его правая кисть крепко сжата, и он придерживает кулак левой рукой, как будто счастье вытекает из-под неплотно сжатых пальцев. Ну, откуда ты постоянно берешься Саня Шипарев? Где те пространственные разрывы, из которых телепортируется твой безалаберный и суетливый разум?

— Алик, глянь а! — на его ладони сиротливо примостился мятый косяк.

— Ну и что? У цыган такого добра… — осекаюсь я, замечая, что Саня уже конкретно накуренный и с каждой секундой его нахлобучивает все сильнее и сильнее. — Ты что, курил уже?

— Чуть-чуть… — синапсы его идут