Железные Лавры - Сергей Анатольевич Смирнов

осторожным, вполгорла, дабы не прервать на свои головы ту, едва начавшуюся спячку грозного северянина.

Граф только двинул бровями, сам щеголяя единственным чудом, на кое был способен: брови его тотчас подняли будто прямо из-под земли четвёрку слуг. Те бережно подхватили ярла, но поднять его так и не смогли. Чудо не вышло вконец, и графу пришлось двигать уже рукою, чтобы привлечь к делу не слуг, а крепких стражей – достоинство ярла того заслуживало. Ярла унесли немалым отрядом.

В то же время навалилась и на меня зимним медведем ужасная сонливость, и в памяти моей остаток дня отложился лишь нежданным и безвидным, по причине ночного мрака, явлением барда в той овчарне, где я уже успел належать теплое местечко. Смутно помню, как бард растолкал меня, искренне желая предупредить мое грядущее изумление:

- Жрец, позволь разделить ночь в твоем обществе, - не просил, а прямо требовал он. – Тебе надобно быть свидетелем того, с чего начнется завтрашний день. Будь спокоен, сие не то, зачем ты здесь нужен. Просто прошу, раз уж нас несет одна река.

Меня уже так разбил сон, что ни дурного, ни опасного в его словах не услышал и, кажется, заснул вновь раньше, чем что-либо сказал ему в ответ. Верно, мое молчание бард принял за согласие.

В новый день разбудила меня собственная смерть от падения башни Силоамской. Снилось, будто мне единственному среди уже обреченных быть раздавленными, как мокрицы, предстает во взоре ее опасный крен, однако ноги мои немеют и вязнут, и вот нет никаких сил спастись из раздающейся в стороны и густеющей тени. Прочие же, глупцы, вокруг меня шустры, однако суетятся земными попечениями, именно как мокрицы, коим недосуг задрать головы, а и глотка моя пухнет и вязнет, и нет мне назначенья стать хоть для ближних моих по общей беде пророком и спасителем. И вот уже раздается надо мной судный глас: «Что ты сделал? Говори, что сделал?»

Башня дохнула в меня тяжестью, и я очнулся на этом свете. Узрел прямо над собою, совсем невысоко, чужие стоптанные подошвы из воловьей кожи. Подошвы дергались в гибельном отчаянии. Смерть прошла мимо меня на шаг и вздернула барда – то несомненно были его обутые для долгой дороги ступни. Повешенный еще хрипел, и я успел подивиться, за что его так, ведь он песни не портил, пел, как было велено. Сон отлетал от меня все дальше, освобождая заслоненный им простор, и я узрел, что перекладиной служит рука ярла Рёрика, а твердой петлёй – его мощные пальцы. Он требовал барда к последнему ответу, и жавшиеся к стенам овцы едва ли ждали чужого признания.

Та хватка была мне так знакома, что с трудом сглотнул слюну пробуждения. Как родить ответ для ярла, знал по себе.

- Славный ярл! – крикнул прямо с соломы, еще не поднимая головы. – Ослабь руку, выпусти из бедняги хоть пару слов с выдохом. А то вовсе не успеешь узнать ничего.

Местно чтимым спасителем мне удалось стать: удивительный ярл не страдал необоримой гневливостью, в отличие от своих сородичей, нагоняющих страх на весь мир. Однако вместо ответа, мы оба услышали хриплое и даже гневное веление барда Турвара Си Неуса:

- Ярл! Ты сперва покажи мне свой меч! Увижу – скажу.

Оказалось, ярл Рёрик проснулся поутру – вернее, как и мы, ближе к полудню – и не признал своего Хлодура. Меч стал иным, не тем, чужим. Само собой, ярл обрушил башню вины на барда: раз его песенное колдовство способно сводить меч со стены, делая его невесомым, значит, опасный певец может и вовсе подменить меч плотским и тяжелым мороком, пусть даже не желая вреда.

- Темно и тесно, утроба селёдки, - проворчал ярл, опустил стопы барда едва не на лоб мне, и стал распихивать ногами овец, торя путь на свет Божий, где и намеревался предъявить обвинение при моем свидетельстве.

- Не спеши, славный ярл, - тихо и так же отчаянно хрипло прошептал бард. – Наружи никто не должен заметить твоей беды. Донесут. Только дверь немного приоткрыть, света для правды немного хватит.

Ярл чуть приоткрыл крепкую, скрипучую дверь овчарни. И вот не иначе, как промыслительно, пробилось низкое солнце в нескончаемом беге туч.

- Торопись, ярл! Показывай! – так же скрипуче велел бард.

Ярл показывал меч из своей руки, вытащив его из ножен, - повертел им перед глазами барда, как найденную на дороге кость неизвестного большого зверя.

Мне никаких отличий в глаза не бросилось, а спросил за нас обоих бард:

- В чем же ты узрел отличия от первозданности, ярл?

- Запах иной, чуждый. И будто новорожденный этот меч, - отвечал ярл, - не знал он крови, не знал дороги. И рукоять легче, с чужим потом.

- Иным словом, заснул ты, ярл, со своим мечом, а проснулся с таким же чужим? – дознавался бард.

- Выходит, так, - подтвердил ярл.

- Как же ты, ярл, не почувствовал во сне сего странного превращения? Или подмены? – осторожно подводил бард ярла к основе тайны.

И вышло, что устыдил хозяина Хлодура.

- Не знаю, ты и ответь, вороний провидец, - как бы слабея весь, проговорил ярл.

- Разве ты сам уже не ответил себе самому и нам, ярл? – без лукавства усмехнулся бард. – Ты ведь назвал меч «новорожденным», за что и благодари не меня, а искусного графского кузнеца. И пил много, видать, пива с сонным зельем на радость графу.

Вот и лопнула в тот миг вся тайна, как пузырь на осенней луже!

Ярл встрепенулся, рискуя размести плечами всю овчарню. Овцы заблеяли кругом, моля о пощаде.

- Изрублю всех и найду! – возгласил ярл.

И слава Богу, овцы хоть отчасти заглушили его громогласный приговор.

- Стой, ярл, а то потеряешь невесту! – Знал бард, чем вовремя остановить героя.

Ярл в удивлении замер.

- Послушай меня, славный ярл, хоть и не во хмелю я, но ныне пророчу верно, ибо – не в дальнюю даль, - скрипел дальше бард своим столь некстати подпорченным голосом. – Можешь всех изрубить или простить. Можешь уйти, а можешь остаться. Но сам судьбы не изменишь. И так своего истинного меча себе не вернешь. Твоим настоящим мечом будет убит король франков. И куда раньше, чем заполучишь в жены его дочь. Сей подвиг некстати великой о тебе памяти. И моя судьба треснет – шел-шел, а императорским певцом