Путешествие Хамфри Клинкера - Тобайас Джордж Смоллет

старого герцога Н.[55], который с озабоченным и внушительным видом совал нос в лицо каждому, словно кого-то разыскивал, чтобы сообщить ему нечто чрезвычайно важное.

Дядюшка, знакомый с ним ранее, поклонился, когда тот проходил мимо, и герцог, увидев, что ему почтительно кланяется отменно одетый джентльмен, не преминул ответить на поклон. Он даже подошел к дядюшке и, любезно взяв его за руку, сказал:

– Как я рад вас видеть, дорогой друг, мистер А.! Давно ли вы приехали из-за границы? Как поживают наши добрые друзья голландцы? А прусский король не думает о новой войне? О, это великий король! Великий завоеватель! Величайший завоеватель! Ваши, сэр, Александры и Ганнибалы – ничто перед ним! Капралы! Барабанщики! Сущая дрянь! Только подонки! Чертовы…

Его светлость задохнулся, и дядюшка воспользовался этим, чтобы сказать, что он не уезжал из Англии, что его фамилия Брамбл и что он имел честь заседать в предпоследнем парламенте покойного короля представителем боро Димкимрайт.

– Вот оно что! – воскликнул герцог. – Ну, как же, я прекрасно вас помню, дорогой мистер Брамбл! Вы всегда были честным верноподданным… Надежный друг правительства… Я назначил вашего брата епископом в Ирландию…

– Простите, милорд, – вставил сквайр, – у меня был когда-то брат, но он служил в армии капитаном…

– Ба! Совершенно верно!.. – воскликнул его светлость. – Вот-вот… Но кто же тогда был епископом? Епископ Блекбери – да, да, именно епископом блекберийским! Может быть, какой-нибудь ваш родственник…

– Очень возможно, очень возможно, милорд! – сказал дядюшка. – Блекбери – плод Брамбла…[56] Но я не думаю, чтобы сей епископ был ягодой с нашего куста.

– Правильно! Правильно! Ха-ха-ха! – воскликнул герцог. – Тут вы меня поймали, добрейший мистер Брамбл, ха-ха-ха! Буду рад вас видеть на Линкольнс Инн Филдс… Вы знаете дорогу… Времена переменились. Хоть власть я и потерял, но способностей не утратил… Ваш покорный слуга, любезный мистер Блекбери…

С этими словами он направился в другой угол зала, расталкивая людей.

– Какой любезный старый джентльмен! – воскликнул Бартон. – Какая бодрость духа! Какая память! Он никогда не забывает старых друзей!

– Он оказывает мне слишком много чести, причисляя к своим друзьям, – сказал наш сквайр. – В бытность мою в парламенте я голосовал за министерство только три раза, когда моя совесть говорила мне, что его действия правильны. Но ежели он еще устраивает утренние приемы, я поведу туда племянника, пусть он поглядит и убедится, что следует их избегать. По моему мнению, английскому джентльмену вредней всего бывать на приемах министра. Теперь я ничего не могу сказать о его светлости, но лет тридцать назад он был постоянной мишенью насмешек и проклятий. Над ним всегда издевались, почитая его обезьяной в политике, а его пост и влиятельность споспешествовали только тому, что глупость его стала всем известна и оппозиция проклинала его как неутомимого подголоска главной персоны[57], коего справедливо заклеймили как отца продажности. Но сия забавная обезьяна, сей продажный подголосок, как только потерял свои посты, каковые были ему решительно не по плечу, и как только развернул знамена кучки, подрывающей свою партию, так тотчас же превратился в образец добродетели. Те самые люди, которые раньше поносили его, нынче превозносят до небес как мудрого, опытного государственного мужа, главную опору протестантского престолонаследия и краеугольный камень английской свободы… Мне хотелось бы знать, как мистер Бартон примиряет сии противоречия, не принуждая нас отречься от всех прав и привилегий на здравый смысл?

– Дорогой сэр, – ответил Бартон, – я не склонен оправдывать крайности толпы, которая, по моему мнению, была сумасбродна раньше, когда поносила, и остается сумасбродной теперь, когда превозносит… Но я был бы очень рад пойти с вами в ближайший четверг на утренний прием к его светлости… Боюсь, там будет не очень много народу, ибо есть большая разница между теперешней его должностью президента совета и прежним его постом первого лорда казначейства.

Когда этот услужливый друг назвал нам всех знаменитых особ обоего пола, явившихся ко двору, мы решили удалиться и ушли.

У подножия лестницы толпились лакеи и носильщики портшезов, а среди них стоял, взобравшись на скамейку, Хамфри Клинкер, со шляпой в одной руке и с бумагой в другой, и держал речь собравшимся. Прежде чем мы успели осведомиться, что здесь происходит, он заметил своего хозяина, сунул бумагу в карман, спустился с возвышения, пробился сквозь толпу и подал карету к воротам.

Дядюшка не говорил ничего, пока мы не уселись, а потом внимательно поглядел на меня, захохотал и спросил, понял ли я, о чем Клинкер держал речь толпе.

– Ежели парень превратился в скомороха, – сказал он, – мне нужно будет его прогнать, а не то он всех нас сделает шутами.

Я заметил, что, по всей вероятности, он изучал лекарское искусство у своего хозяина, который был коновалом.

За обедом сквайр спросил его, занимался ли он когда-нибудь врачеваньем.

– Да, ваша честь, но имел дело с бесчувственными тварями и не лечу разумных созданий, – ответил тот.

– Я не знаю, кем вы почитаете слушателей, перед коими разглагольствовали в Сент-Джемском дворце, но хотелось бы знать, что за порошки вы им раздавали и успешна ли была ваша торговля.

– Торговля, сэр! – воскликнул Клинкер. – Смею надеяться, я никогда не буду таким негодяем, чтобы продавать за золото и серебро то, что получаешь даром по милости господней! Я ничего не раздавал, ваша честь, кроме советов моим собратьям, таким же, как и я, слугам и грешникам.

– Советы? Какие?

– Не ругаться, потому это богохульство, ваша честь! Ужасное, постыдное богохульство, волосы становятся дыбом!

– Ну, ежели ты сумеешь вылечить их от сего недуга, я стану почитать тебя чудесным лекарем.

– А почему бы их не вылечить, добрый хозяин? Сердце у этих бедных людей совсем не такое упрямое, как ваша честь, должно быть, изволит думать. Надо сделать только так, чтобы они поняли, что, кроме добра, вы ничего им не желаете, а потом они станут терпеливо вас слушать и вы их без труда убедите в безумии и греховности их привычки, которая не приносит ни пользы, ни удовольствия.

При этих словах дядюшка покраснел и окинул взглядом всю компанию, сознавая, что у него самого рыльце в пуху.

– Ежели вы, Клинкер, – заметил он, – настолько красноречивы, что после ваших убеждений простолюдины откажутся от сих троп и фигур риторики, то их разговор ничем не будет отличаться от разговора их господ.

– Но тогда, ваша честь, ничего дурного в их разговоре не будет. А в день Страшного суда разницы между людьми не будет никакой!

Когда Клинкер пошел вниз за бутылкой вина, дядюшка поздравил сестру с