Там, где билось мое сердце - Себастьян Фолкс

– Чаю, сэр? – предложил Шентон.

– С удовольствием, я кое-что прихватил, сказал он, снимая с ремня фляжку. – Прошу.

Мы ждали, когда закипит вода. Небо над нашими головами рассекали то британские, то американские самолеты, хоть это радовало. Возникало ощущение, что мы тут все же не просто статисты, заполняющие паузу, отвлекающие от давно обещанного «второго фронта». Шентон хорошо заваривал чай. В дымящийся коричневый настой мы плеснули виски. Держать в ладонях горячую кружку было невероятным блаженством, это воспринималось как победа над властью холода.

– Итак, – заговорил Вариан. – Первой роты у нас больше нет. Сидвелл и Пассмор ранены. Ситуация дерьмовая. Вот такие мы большие молодцы.

– Майор Суонн уж точно не маленький, – попытался сострить я.

Шентон принужденно хихикнул.

– Можешь смеяться сколько угодно, Билл, – сказал Вариан. – «Однако они случаются, времена, которые являются испытанием человеческой души»[26].

Я посмотрел на лицо Вариана, блестевшее от моросившего дождя. Посмотрел на его черно-карие немигающие глаза, на темную шевелюру и усы, идеально-щеголеватые вопреки кляксам грязи на щеке и каплям, срывавшимся с края каски. Сколько людей подобного уровня можно найти в британской армии? Людей, умеющих мобилизовать в нужный момент весь свой жизненный опыт и знания, все прочитанное. Тут мало быть просто служакой, иметь опыт международных военных экспедиций, успешно продвигаться по службе и так далее. Тут важно еще и сердцем вникнуть в отчаяние людей, принужденных прятаться по болотам, будто крысы. Вариан не произносил обличительных речей. Он понимал, что мы заложники судьбы, понимал всю абсурдность происходящего. Верховное командование нас подставило, вело нечистую игру, это становилось все очевиднее. Но наш командир по-прежнему заставлял денщика наглаживать ему полевую форму и класть на столик очередную книгу. А сам потом полз на передовую, подбодрить ребят. И никогда не переставал надеяться, что еще вернется в Нортумберленд, к родителям, что нормальная жизнь обязательно наступит.

Как-то утром я, взяв с собой Билла Шентона, все-таки решился на вылазку, чтобы точно определить, насколько близко от нас немцы. Я предполагал, что примерно в семидесяти ярдах.

Если вдуматься, смертельно опасная авантюра, впрочем, тут и вдумываться нечего. Нельзя офицеру рисковать таким ценным и опытным сержантом, как Шентон. Однако все эти «должен-обязан-неположено» уже в зубах навязли. К тому же ничто не запрещало мне устроить вылазку по собственной инициативе. Наоборот, Тейлор-Уэст, был бы только «за»: милое дело слегка попугать противника, а сам я готов был на что угодно, лишь бы ненадолго сменить обстановку.

В это время суток по негласному соглашению наступает передышка, меняется состав на передовой и отдежурившие могут наконец-то поспать.

Задумка была такова: найти точку расположения немцев, ближайшую от наших позиций, чтобы потом дать слово артиллерии. Ясное дело, что и сами мы могли угодить по пути в переделку – «поразвлечься», как выразился Билл Шентон.

То, что произошло дальше, до сих пор не укладывается у меня в голове. Долгие годы я пытался восстановить последовательность событий. Однако временной отрезок, когда все это происходило, словно бы сплющился, не оставив между началом и финалом никакого зазора.

Расскажу все так, как мне помнится.

Мы спустились из окопа на дно нашей «вади» и пошли. Боковые стороны канавы были надежно закамуфлированы мощными торчащими вверх корнями сломанных и поваленных деревьев, росших наверху. Идти по дну было легко и не страшно. У нас с собой был ранец с гранатами. Я захватил и второй офицерский пистолет, для Билла.

Зимний дождь моросил и униматься не собирался. Шли мы минуты две, и вдруг – шорох, журчание и плеск воды. А через секунду прямо к нашим ногам выплеснули содержимое параши. Под пение вполголоса, на немецком.

Первой мыслью было: схватим ганса, как только он продолжит свои водные процедуры, и отведем к себе. Уже на месте выясним, из какого он подразделения и какие другие немецкие части тут дислоцированы. А прошлись бы еще минут десять по дну «вади», наткнулись бы на штаб вражеской роты. Вполне могли бы. А стали бы махать белым флагом, возможно, война бы для нас закончилась, как для тех заспанных немцев из «дортуара». И дальше по известной схеме: гороховый суп, колбаса и буханка черного хлеба, на грузовике до «шталага», лагеря для военнопленных, уже в Фатерланде, разумеется, где-то на отшибе. А там – носки, в дар от Красного Креста, и концерты силами лагерных талантов.

Немец был совсем молодой, без рубашки, и решил немного помыться: рвал листья с лиан, буйно разросшихся на отвесных стенках «вади», и, как мочалкой, тер голый торс, соскребая грязь.

…«Так делать нельзя, молодой человек», – сказал мистер Эрмитейдж, постукивая по столу линейкой, которую он держал в левой руке, поскольку правой у него не было.

Раздался зудящий гул немецких бомбардировщиков, летевших вдоль наших позиций к порту, опять к порту.

…«Сдаться врагу? – прорычал Мозгодав. – А не угодно ли получить пулю на рассвете, и пусть это будет последний приказ в моей жизни!»

Я обхватил ладонью ложе винтовки. Спусковой крючок до ломоты холодил щеку. Пальцам больно, но если надеть перчатки, не приладишься как следует к выемке крючка, тут нужна филигранная точность.

…«“Анабасис” Ксенофонта, – нудил мистер Лиддел, – мы слышим этот восторженный крик: «Море! Море!». В ту благословенную минуту десять тысяч эллинских воинов увидели гладь Черного моря. Теперь, после затянувшихся скитаний по чужбине, им предстояло долгожданное возвращение в родную Грецию».

Дождь резко усилился, занавесив все колышущимися полупрозрачными пеленами. В этой водяной кутерьме вмиг можно было сбиться с курса. Со всех сторон атакующие пляшущие струи, коварные и безжалостные.

…«Наверное, так будет лучше. Да, Роберт?» – сказала Мэри Миллер, сняв блузку.

Раздался щелчок – это был выстрел снайпера.

…«Так делать нельзя, молодой человек», – строго произнес мистер Эрмитейдж.

Выступ, образовавшийся из выпирающих корней и упавших веток, был отличным наблюдательным пунктом.

Нам хорошо были видны шестеро немцев, сгорбившихся в щелевом окопе. Я сунул руку в ранец с гранатами. Билл Шентон вскинул винтовку, навел прицел. Я вытащил чеку из гранаты, подождал, кинул, вытащил чеку из второй, подождал, кинул, потом прыгнул на дно «вади» и забился в углубление под траншеей. Один герр офицер высунулся из окопа, и Шентон прострелил ему голову.

Мы в каком-то лесу, в поле, я бегу, продираясь сквозь скользкие мокрые кусты, попадаются непролазные колючие заросли, шипы впиваются в ноги. Лес, поле. Мы взяты в кольцо дождевой завесой, нас окутывает спасительный туман. Оказывается, это поле Пикока, я уже у самого его края. Впереди я с трудом различаю высокую фигуру Шентона, он бежит ровным шагом. Слышится пулеметная дробь. По звуку это пулемет «Виккерс», наш, британский. Но мы ведь далеко за линией немецких позиций. Мы в тылу врага. Это я определил по очертаниям кирхи. Я поднимаюсь на вершину холма и вижу горы над озером Кёнигсзе.