Третий Рим. Имперские видения, мессианские грезы, 1890–1940 - Джудит Кальб

в 1911 году (2:66). И такое поклонение несет в себе жертвенный элемент. В «Священной жертве» Брюсов призывал русских творцов бросить себя «на алтарь нашего божества». «Только жреческий нож, рассекающий грудь, дает право на имя поэта» (2: 99).

Подобно этому сценарию, Юний безнадежно увлечен Гесперией – даже когда он осознает ее манипуляции, он не в силах противиться ей. В начале «Алтаря победы» он приносит ей клятву, а в «Юпитере поверженном» заявляет с гордостью, что никогда ее не нарушал (87–88, 423). Эта клятва причиняет ему боль и даже грозит смертью, пока он служит Гесперии одной и никому другому. Она подчеркивает опасность, кроющуюся в преданности Юния, когда дает ему кинжал с написанным на нем девизом: «Учись умирать!», второй же она дарует ему в момент опасности (92, 308). Выражая свои намерения прямо и без колебаний, она требует смерти Юлиания, также привязанного к ней, когда она начинает сомневаться в его преданности (286). Даже испытывая влечение к Рее и не чувствуя вдали от Гесперии столь остро искушения, вызываемого ее близостью, Юний не подвергает сомнению необходимость соблюдать клятву, включая обещание убить императора. Когда его бросают в подземную темницу за его действия, он начинает писать стихи, часто выражающие ненависть к женщине, которая довела его до такого состояния, но всегда признающие ее власть над ним. И когда в начале романа «Юпитер поверженный» она зовет его к себе после десяти лет молчания, Юний без колебаний бросает жену и умирающего ребенка. Он находит, что Гесперия не изменилась: ее красота вечна.

Юний принадлежит к галерее брюсовских протагонистов-любовников: как пишет Диана Бургин о героях брюсовских баллад, многие из которых родом из мира античности, Брюсов «так часто описывает страстные свидания между склонным к подчинению, почти бессильным поэтом и доминирующей, властной женщиной, чья жестокость становится в итоге злом во благо, возвращая творческую силу слабому мужчине». Бургин поясняет, что для Брюсова баллада служит «метарассказом поэтического поиска вечной истины искусства», а его герои переживают символическую смерть от страсти, чтобы творить [Burgin 1986: 64–65]. Болезненные отношения поэта со своей музой находят художественное выражение в повествовании об опасной, меняющей героя страсти. Айрин Масинг-Делич отмечает также, что в поэзии Брюсова боль, которая отражается в «спусках в адские глубины», «помогает ему преодолеть безразличие, подымает в нем подавленные чувства и стимулирует поэтическое творчество» [Masing-Delic 1975: 390–392]. Пережитый Юнием в миланской тюрьме опыт и в целом его отношения с Гесперией увековечивают эту парадигму в другом жанре.

Юний, сравнивая соблазнительную, царственную Гесперию с Клеопатрой, продолжает эту параллель: в стихотворении Брюсова 1899 года «Клеопатра» знаменитая обольстительная царица Египта подчеркивает свою способность властвовать над поэтами (1: 153). Отсылки к Клеопатре вызывают в памяти другого героя в брюсовском духе – ее возлюбленного Марка Антония, которого Брюсов чествует в своем стихотворении «Антоний» за то, что тот ставит страсть выше власти: «Но ты, прекрасный, вечно юный, Один алтарь поставил – страсть!» (1: 392)[219]. В 1904 году Брюсов опубликовал две статьи, которые, если их рассматривать вместе, проясняют связи, которые он усматривал между страстью и творчеством. В «Ключах тайн» Брюсов рассказал своим соратникам по цеху, что их труды должны играть роль «мистических ключей, растворяющих человечеству двери из его “голубой тюрьмы” к вечной свободе» [Брюсов 1996:101]. В статье «Страсть» он написал: «Когда страсть владеет нами, мы близко от тех вечных граней, которыми обойдена наша “голубая тюрьма”… Страсть – та точка, где земной мир прикасается к иным бытиям» [Брюсов 1996:117][220]. Другими словами, для Брюсова и страсть, и искусство могут разрушить земные границы вокруг человечества, подняв влюбленного или творца на новый уровень понимания. Стихотворение или роман, посвященные теме страсти, могут, таким образом, рассказать историю своего создания. Историю Юния (как и Антония) и его страсти к Гесперии можно рассматривать в таком свете как рассказ о самой сути творчества.

Но история Юния – это также история противостояния двух женщин, представительниц воюющих религиозных сил своего времени. Важно, что Юний верит, поддерживая планы Гесперии, что действует во имя римского пантеона. А с Реей он подчиняется христианским ритуалам и верованиям. Важность Реи в повествовании Брюсова подчеркивается тем фактом, что, хоть она и умирает в «Алтаре победы», в «Юпитере поверженном» появляется героиня по имени Сильвия, очень похожая на Рею и внешне, и по характеру и тоже христианка. Связь между этими персонажами прослеживается и в именах: Рея Сильвия – легендарная мать Ромула и Рема, мифических основателей Рима. Юния поражает имя Сильвии, когда они впервые встречаются. Конфликт между Гесперией и Реей, знающих о существовании друг друга, переходит таким образом из первого романа во второй, вводя две важные дополнительные темы в повествование Брюсова о страсти и творческом начале: первая – собственный противоречивый характер Брюсова, ведь Юний его альтер эго, а вторая – отношение религии к страсти и искусству.

Максим Горький считал Брюсова самым образованным человеком России, но другие современники – что интересно, включая самого Брюсова, – рисовали более сложный портрет самопровозглашенного прозападника римского толка. Волошин, к примеру, настаивал на том, что самый впечатляющий труд Брюсова – образчик дурного художественного вкуса: он сравнивал Брюсова с воинственным центурионом, прибывшим в имперскую столицу издалека [Волошин 1988:415]. Мочульский пишет, что Брюсов «любил порядок, пропорцию и форму, но инстинктивно тянулся к хаосу, в европейце Брюсове скрывался древний гунн» [Мочульский 1962: 118]. А критик Ренато Поджоли заявляет, что Брюсов «овладел сочетанием культурного опыта современной Европы с агрессивным духом скифов, изучивших мудрость Греции» [Poggioli 1960: 101]. Что до самого Брюсова, хоть он и беспокоился в «Грядущих гуннах» о влиянии, которое революционеры-гунны окажут на ценную для него культуру, он взывал в духе декадентов к их разрушительной силе, заявляя в письме Перцову: «Я за варваров, я за гуннов, я за русских!»[221] Во вступлении к тому стихов поэта из крестьянской среды Николая Клюева Брюсов предположил, что чувствовал тягу не только к западноевропейской культуре, но и к русским культурным корням. Отдавая должное великолепию тяжелых вековых камней, превращенных творцами в готические соборы, Брюсов также признавал прелесть «диких лесов», где ничего нельзя планировать или предвидеть, где «на каждом шагу ждет неожиданность [Брюсов 1996: 376]. Рея, которая постоянно удивляла Юния – то, нарушая закон, надевала на него пурпурную мантию, то вовлекала в ритуалы с оргиями, – подобна такому дикому лесу. Гесперия – великолепный готический собор, напоминающий своей долговечностью и элегантностью римские памятники. И то и другое притягивает Юния, хоть он и клянется в верности