Героиня второго плана - Анна Берсенева

Может, она просто привыкла ко всему этому и точно так же привыкла бы к чему-то другому, может, права мама, и ее держит на месте обыкновенная лень, простое нежелание нового, но при мысли о том, чтобы уехать из Москвы, Майя чувствовала что-то такое пронзительное, чему и названия не знала. Любовь это?.. Не ответить.

В метро она смотрела на паренька лет двадцати, сидящего напротив нее и увлеченно читающего электронную книжку. На руке у него было кольцо в виде обвитой вокруг пальца алюминиевой ложки, и что-то необъяснимо привлекательное было и в смешном этом кольце, и в том, как мальчишка то и дело улыбался тому, что читал в своей книжке, а иногда и фыркал – видимо, в особо комичных местах.

Все это – сплошной свет на бульварах, улыбка незнакомого мальчика, картины на стенах ее квартиры – составляло Майину жизнь каким-то очень тонким и странным образом. Как это объяснишь? Никак. Но и как оставишь?

В квартире, впрочем, к Майиному приходу все было вверх дном. Когда Аюна еще училась в пятом классе, ее называли девочкой-семиделочкой, и со временем это не изменилось. Пока Майя ходила в издательство, она затеяла генеральную уборку.

– Разве грязно было? А у тебя же отпуск, – сказала Майя, глядя, как, стоя на столе, ее подружка протирает люстру. – Начинай отдыхать уже!

– Не грязно, но какой мне труд протереть? – ответила Аюна. – И не заметила, как сделала.

Если бы Майя вытерла пыль со всех поверхностей в квартире, включая книги и картины, а потом некоторые из этих поверхностей еще и вымыла, то, наверное, сейчас пластом лежала бы. Этим она от Аюны всегда и отличалась, и считала, что этим гораздо больше, чем своей способностью к рисованию.

– Думаешь, ты потому и замуж не вышла? – спросила Аюна, когда Майя высказала ей это соображение.

Оказывается, люстра была последним штрихом. Аюна спрыгнула со стола, мгновенно – просто одним движением! – расставила по местам все, что передвинула для уборки, заварила чай, и они с Майей уселись пить его в кухне. Чай Майя и сама всегда заваривала по-бурятски, с молоком, но тот, который они пили сейчас, куплен был в дацане, и вкус у него был особенный.

– Думаю, замуж не вышла не потому, – улыбнулась Майя.

– А почему?

Аюна была единственным человеком, который не стеснялся быть с ней бесцеремонным. Как все же странно, что такая давняя, такая почти забытая вещь, как общее детство, дает на это право! Но вот оказалось, дает – Аюниной бесцеремонности Майя даже не замечала.

– Не повезло, наверное, – пожала плечами она.

– Глупости! Просто у тебя не было такой цели.

– Может быть.

– Точно. Когда ставишь перед собой цель, то жизнь на это отвечает. Если ты действительно хочешь этой цели достичь, конечно.

– Ты студентов своих этому учишь? – засмеялась Майя.

– И этому тоже.

Аюна преподавала химию в Бурятском университете. Еще она занималась конным спортом, записывала шаманские заклинания, путешествовала по всему свету и участвовала в устройстве экологической тропы вокруг Байкала в составе международной волонтерской группы. При этом у нее было три дочки и недавно появился первый внук. Перед такой подругой Майя должна была бы испытывать неловкость за то, как устроена ее собственная жизнь. Но не испытывала. Тоже по праву общего детства, наверное.

На этот раз Аюна летела в Египет. Путевка подвернулась какая-то фантастически дешевая, она даже экзамены досрочно приняла у студентов, чтобы не упустить эту поездку, но устроить себе длинный отпуск посреди учебного года все же не могла, поэтому приехала в Москву всего лишь за день до вылета в Хургаду.

И вот они сидят у Майи в кухне, пьют чай и болтают о какой-то ерунде, и то, как бестолково сложилась ее жизнь, в самом деле кажется Майе ерундой, когда она вот так сидит с лучшей подружкой своего детства.

– А помнишь, ты говорила, что с мужчиной в Петербурге познакомилась? – спросила Аюна. – И как у тебя с ним?

– Не сложилось.

Да, все казалось несущественным и поправимым в целебном поле Аюниного оптимизма. Но то, что произошло с Арсением – вернее, то, что ничего с ним у Майи не произошло, – почему-то не поддавалось этому шаманству.

– Безобразие! – хмыкнула Аюна.

– Что – безобразие?

– Что ты говоришь безличными предложениями. Рассвело. Стемнело. Не сложилось. Это, по-твоему, что, явление природы?

– Как ты грамматику помнишь! – засмеялась Майя. – Я уже и забыла все это давно – безличные предложения всякие…

– Подготовилась бы с ребенком к ЕГЭ, тоже вспомнила бы.

– Я, наверное, уеду, Аюн, – сказала Майя.

– Куда?

– В Кельн. Мама давно зовет. Я никогда не хотела, но сейчас – ты же видишь, что творится.

– Да, цены стали сумасшедшие, – кивнула Аюна. – А зарплаты, сказали, вообще повышать не будут.

– Дело не в зарплатах. И не в ценах.

– Ага, не в зарплатах! Хорошо тебе говорить. А памперсы Федьке? В два раза подорожали, Май!

– Ну да, – смутилась Майя, – мне правда проще, чем другим. Особенно у кого дети или кто болеет… Но и все равно, Аюн!

Она почувствовала, как то, что весь день сегодня было у нее в душе печалью, тоской даже, становится сейчас чем-то другим, не свойственным ей, совсем для нее непривычным.

Возмущение охватило ее, отдалось отчаянием в сердце.

– И все равно это не главное – цены, зарплаты, – сказала Майя. – Помнишь, как мы двадцать лет назад жили? Вообще в нищете, молоко на последние копейки покупали. Все кругом рушилось, менялось – а просыпались со спокойным сердцем. Я, во всяком случае, каждое утро просыпалась и думала: вот, новый день, что-нибудь новое, хорошее будет точно. Оно и было точно!

– Молодые были, – усмехнулась Аюна. – Конечно, получше себя чувствовали.

– При чем тут молодость? Жить было не стыдно! Вот же что теперь невыносимо. Стыд, стыд.

– Тебе-то чего стыдиться? – спросила Аюна. – Тебе, мне – чего?

Майя расслышала растерянные нотки в ее голосе. Такое было впервые – даже в детстве Аюна говорила только уверенным тоном, ее за это всегда выдвигали рапортовать на пионерских линейках и прочих подобных праздниках; Майя давно забыла, в честь чего они проводились в их школьные годы.

– Я только о себе теперь могу говорить, – сказала она. – И в этом тоже ужас. Что я все время себе повторяю: не я затеяла войну, не я убиваю людей в чужой стране, не я учу ненавидеть, не я бесконечно вру и вру из каждой розетки!

– Но ты ведь правда не врешь, – пожала плечами Аюна. – И уж точно не убиваешь. И с чего ты вдруг взялась об этом думать? Ты же у нас вообще вне всего… И вне всех. Что-то я от тебя никаких таких разговоров раньше не слышала.

– А раньше я об этом и не говорила, и не думала даже. Но вдруг оказалось, я не могу жить в одиночестве, Аюн, – помолчав, ответила Майя. – Это так странно! Ни мужа, ни детей, должно быть привычно. Но раньше это было мое личное одиночество. Характер такой, судьба, может. А теперь… Я как будто в капсуле. Это трудно объяснить – эту разницу между раньше и теперь. Но она есть, я ее чувствую. Вот это все, что я тебе сейчас сказала – что нельзя убивать, ненавидеть и врать, – ведь никто, оказалось, так не думает.