Героиня второго плана - Анна Берсенева

Но сейчас она видела все это как во сне – почтовый ящик, конверт в руке, пальцы вздрагивают – и никакого дела до письма ей не было вовсе.

По лестнице на шестой этаж Серафима не поднялась, а взлетела. Зря ей всегда казалось, что это просто фигура речи; так и есть на самом деле, получается.

– Я могу зайти к вам минут через пятнадцать, Серафима? – спросил Немировский, когда они дошли по общему коридору до ее комнаты. – Кажется, о чем-то мы не договорили, и жаль. – Она расслышала смущение в его голосе. Это было так неожиданно! И так же ново, как все в нем было ново этим вечером. – Или вы устали? – уточнил он.

– Нет, конечно, нет! – воскликнула Серафима. – Я буду очень рада, если мы еще посидим. Мне очень хорошо с вами, – добавила она.

Он улыбнулся этим глупым словам, быстро коснулся ее руки, сказал:

– Тогда через четверть часа, – и пошел дальше по коридору.

Серафима вошла в свою комнату и не узнала ее. Она прожила здесь всю свою жизнь – в те годы, когда Игуменцевым принадлежала вся квартира, эта комната была ее детской, – но теперь ей казалось, что она попала в новое, совершенно незнакомое пространство.

Что-то кончилось, и что-то должно было начаться заново – это трепетало на самом острие ее жизни.

Серафима села к письменному столу, открыла лежащую на нем тетрадь, верхнюю в стопке. Это оказался конспект по марксизму-ленинизму. Каждый четверг в библиотеку приходил доцент, молодой и мрачный, читал лекции, их надо было конспектировать… Серафиму сердила пустая трата времени, хотя она была, наверное, последней из сотрудников, кто имел необходимость ценить каждую свою минуту…

«О чем я думаю, о какой ерунде!.. – мелькнуло у нее в голове. – Сейчас он придет, и все переменится. Я его люблю. Он это понимает. Но не говорит, любит ли меня. Почему? Не знаю».

Наконец она решилась задать себе этот вопрос, хотя бы мысленно.

Серафиме действительно было непонятно, как относится к ней Немировский. Кто она для него – приятная собеседница? Это было бы странно и обидно, но обиды она не чувствовала, потому что знала, что это не так. Но как?

Неизвестность окатила ее, как холодная вода, непонимание свело руки.

Она взглянула на часы. Пятнадцать минут давно прошли, и полчаса уже прошло, пока она бессмысленно сидела у стола, перелистывала страницы бессмысленного конспекта со случайными рисунками на полях – улица, угол дома, потом почему-то озеро или, может быть, море…

«Он не пришел. Но почему? Обидеться на меня он не мог, между нами не произошло ничего такого, что могло бы показаться ему обидным. Но что тогда?.. А вдруг с ним что-нибудь случилось?»

Предположение было не из разумных. Что могло случиться со взрослым человеком в обычном коммунальном коридоре? Не велосипед же на него со стены упал.

Но все-таки Серафима встревожилась. Она встала, прошла от одной стены до другой. Покрутила серебряную круглую цепочку у себя на шее. Цепочку папа подарил маме в день их свадьбы. Кольцо, подаренное тогда же, осталось у умершей мамы на руке, а цепочку Серафима надевала теперь к вечернему платью в торжественных случаях, как вот сегодня в Большой театр. Она завязывалась особым образом, в самом деле как шнур, на концах которого висели две большие жемчужины, черная и белая.

«Может быть, зайти к нему? Нет, это будет неловко. А что, собственно, неловкого? Зайти, спросить… Что спросить? Да просто спросить, не случилось ли что-нибудь. Какая глупая нерешительность! И всегда так, всю жизнь так. Не живу, а только раздумываю, как следовало бы жить».

Этот последний довод вдруг предстал в ее сознании во всей его значительности. Невозможно больше плыть по течению, невозможно! Как он сказал – жизнь не глина, из которой ты можешь что-то лепить по своему усмотрению? Да, наверное. Но самой быть глиной, из которой жизнь бесконечно лепит какую-то унылую бесформенную фигуру, – не хуже ли это?

Серафима решительно направилась к двери.

Соседи давно улеглись, и в коридоре горела одна лишь тусклая лампочка. Старшая по квартире, Шура Сипягина, следила, чтобы в одиннадцать вечера непременно оставалось только это отвратительное дежурное освещение.

Дверь в комнату Леонида Семеновича – в лучшую в квартире комнату с арочным окном – была приоткрыта. Серафима издалека заметила тонкую полоску света и замедлила шаг в нескольких метрах от этой двери.

Но голос, доносящийся оттуда, она все-таки успела расслышать. И слова, этим голосом произнесенные, тоже. И, услышав, не могла уже себя заставить повернуться и уйти, бежать прочь, прочь от этого голоса, от этих слов…

– Так и знала, так сердце и чуяло! Хоть доктор, хоть лапотник – мужик есть мужик! Обрюхатил – и в сторону!

В Таисьином голосе звенели слезы. Кажется, настоящие, не притворные.

«А хоть бы и притворные, не все ли равно?» – холодея, подумала Серафима.

– Почему ты мне сразу не сказала?

Слова Немировского прозвучали так, словно это были не слова, а камни.

– Так боялась же, гос-споди! Сперва не поняла, чего это со мной, а потом так забоялась, аж сердце затряслось. И зачем я к вам тогда пристала, зачем?! Подумала, с одного раза ничего не будет… Дура я, дура неприкаянная, устала одна на белом свете маяться, прислонюся, думаю, к приличному человеку-то, а оно вон как вышло… И чего мне теперь делать, а? Вот-вот пузо на нос полезет.

Что ответил на это Немировский, Серафима уже не слышала. В глазах у нее потемнело, в ушах застучали кровяные молоточки, и, понимая, что еще секунда, и сознание ее помутится, она шагнула назад, еще, еще – и побежала прочь по коридору.

– Гугл вывозит своих разработчиков из Москвы. И не только Гугл. Ты не считаешь, что тебе тоже пора об этом подумать?

Лицо Энтони было мрачным. Или просто казалось таким в легком искажении айпада.

– Считаю, Тони, – ответил Арсений.

– Тогда пришли мне свои соображения – куда, когда, кого. Потребуются время и средства, нужен точный план. – Энтони помолчал, потом спросил: – Арсен, могли мы с тобой представить, что нам придется строить такие планы?

В голосе друга звенело растерянное недоумение. Арсений никогда не слышал у него таких интонаций, хотя знал Энтони уже… да, тридцать пять лет он его знал. Ровно тридцать пять лет назад они познакомились в летнем лагере под Прагой. Тогда их связало общее увлечение, потом оно стало общим занятием, потом – общим делом… И вот теперь оно требует от них общего поступка для спасения того, чем они вместе занимались всю жизнь.

– Все пришлю завтра, Тони, – сказал Арсений. – Что толку откладывать? Мы не страусы.

– Страусы голову в песок не прячут. – Энтони улыбнулся. – Кто выдумал про них эту глупость? Ну, до завтра.

Лицо Энтони исчезло с экрана.

Как соединились вдруг в одной точке все линии его жизни? Работа, семья, страна… Как-то одновременно все сошло на нет. И что он делал неправильно, почему все так получилось?