Офицер по вопросам информации - Марк Миллз

Впоследствии она вышла замуж за богатого торговца зерном. Он знал об этом потому, что через несколько лет спросил о ней, и Лутц в изобилии снабдил его скучными деталями: еще один ребенок, новый летний дом у моря, ее благотворительность для безработных. Не стоит удивляться, что война положила конец всему этому, но он, думая о ней, по-прежнему испытывал прилив чувств. Пусть Констанца и не была самой первой, но именно она вызвала в нем признаки жизни, именно она вывела его на дорогу. Он сделал неправильный поворот, опасное отклонение, которое чуть не погубило его, но сейчас стал умнее — более осторожным, более терпеливым — и научился куда лучше скрывать следы.

Макс ворочался в постели, тщетно пытаясь проснуться, когда его вывел из забытья нарастающий рев сирены. Окна были закрыты, но слабый утренний свет просачивался в спальню сквозь трещину в стене. Еще в прошлом месяце со смесью любопытства и тревоги он заметил, что трещина растет. Она начала движение от пола рядом с комодом и по диагонали двинулась к потолку, по мере продвижения расширяясь до ширины ладони. В какой-то момент она исчезла под единственной картиной в комнате — наивной акварелькой с каким-то странным фруктом в вазе — только для того, чтобы неделю спустя вынырнуть из-под рамы и продолжить свой путь. Останавливаться трещина не собиралась. Нетрудно было представить, что произойдет, когда она доберется до потолка. Хотя знанием тонкостей строительства никогда в колледже не отличался, он понимал, что эта диагональ опасна. Из-за нее дверь в квартиру не закрывалась как следует.

Его соседи давно отбыли — грандиозный исход почти опустошил Валлетту, Флориану и Три города, а в окружающих городках и деревнях зарождалось бурное волнение. Отказ Макса сниматься с места удивлял и радовал их: хоть кто-то остался, чтобы давать отпор мародерам. Но в его решении остаться не было ничего благородного и мужественного. Из окна спальни открывался прямой вид на квартиру Митци и Лайонела в Валлетте, и он не был готов расстаться с этим видом. По крайней мере, сейчас.

Они жили на третьем этаже, в большой и светлой квартире, выходившей на сады Гастингса. Макс хорошо это знал. У него все еще оставался ключ от входных дверей внизу. Он был спрятан в ящичке прикроватного столика и лежал без нужды больше двух месяцев после того, как Митци резко прервала их отношения.

Оспорить ее логику было трудно.

— Во время войны каждый хватается за какой-то костыль. Что мы и сделали. Мы были как двое калек, которые опирались друг на друга. Так не может продолжаться, Макс. Я замужняя женщина. Нашим отношениям необходимо положить конец.

К тому времени он знал ее достаточно хорошо, чтобы не спорить. Митци редко принимала решения спонтанно. Она всесторонне обдумывала предмет разговора и лишь потом выкладывала свое заключение. И никакие слова или действия не могли разубедить ее.

— Хорошо.

— Я знала, что ты поймешь.

— Я не говорю, что понял.

Они лежали голые на постели. Пять минут спустя он был уже полностью одет и направился домой, переходя из тени в тень, как всегда делал. Вот тогда он и вспомнил о ключе в кармане брюк. Черный провал за стеной бастиона призывал избавиться от него, но он крепко сжимал ключ в кулаке. Он всегда гордился своим умением стойко переносить отказы и с удовольствием посчитал, что слезы, выступившие на глазах, — следствие пыли, которую резкие порывы ветра несли по улицам.

За последние недели его эмоции менялись, особенно когда стало ясно, что в сердце Митци не произойдет перемен. Молчаливая реакция на отставку постепенно уступила место бурному возмущению, а затем мрачной погруженности в себя.

Строго говоря, Лилиан была первой, кто заметил перемены в нем.

— Что случилось? — спросила она в одну из их еженедельных встреч. — Ты не похож сам на себя.

— А кто из нас похож?

Она, вскинув голову, посмотрела на него, слово говоря: ты должен выглядеть гораздо лучше.

— Я понимаю. Жизнь здесь… словно в другом воплощении. Я не могу вспомнить, кто я.

— Так расскажи мне.

— Что?

— Расскажи мне. Это поможет тебе вспомнить.

Макс говорил главным образом об архитектуре, этой странной и необъяснимой страсти, которая в детстве существовала где-то на задворках его сознания и которую он осознал как раз вовремя, за неделю до того, как принял пост, предложенный ему Форин-офис, хотя был еще студентом в Оксфорде.

Его университетские друзья, которые делали первые, осторожные шаги в будущей карьере, были удивлены его решением начать все сначала, сочтя это причудой человека, в глубине души считающего себя вечным студентом, что, скорее всего, было недалеко от истины. Однако его отец целиком принял эту идею. Он даже обнял Макса — чего не делал годами, — похвалил за смелость и предложил оплачивать маленькую квартирку в Лондоне на протяжении всего времени учебы.

Его пребывание в Архитектурной ассоциации стало волнующим откровением после Оксфорда, бесконечных клубных обедов и дебатов. Никого не волновало, считает ли он Эзру Паунда или Т. С. Эллиота отцами современной поэзии. Он чувствовал себя голым и восторженным. На первом месте была работа, их работа, а не чья-то еще. Он даже научился находить красоту в занудстве технического черчения, немногословии людей, которые предпочитали делать, а не дискутировать. Да, они говорили об архитектуре, как он сейчас беседовал с Лилиан — о ее способности возносить человеческий дух и о ростках новой эстетики, которые пробиваются сквозь утоптанную почву. Если он и утомлял ее, она этого не показывала.

Но один разговор ознаменовал крутую перемену в их отношениях. Лилиан была инициатором, но они оба играли свою роль. Почти незаметно их совместные прогулки стали проходить дважды в неделю, и он поймал себя на том, что придумывает различные предлоги, чтобы покинуть кабинет на Сан-Пауль-стрит, когда бывает в городе. В первый раз он пригласил ее выпить в «Юнион-клаб» под каким-то сомнительным профессиональным предлогом.

Устроившись на стуле в женском баре — его иронично называли «Змеиная яма», что отнюдь не веселило ее, — Лилиан рассказала ему историю о своем отце, капитане йоркширской легкой пехоты, который провел год жизни на Мальте, оправляясь от ранений, полученных в боях у Салоников. Мальта выходила больше ста тысяч больных и раненых во время Первой мировой войны и обрела известность как «медсестра Средиземноморья».

Мать Лилиан, как и многие другие мальтийские девушки того времени, добровольно пошла в медсестры. Она отдала сердце стройному йоркширцу, которого выхаживала, и вышла за него замуж за несколько месяцев до того, как его послали обратно на фронт. Джордж Флинт погиб не от болгарской пули или бомбы; он скончался от малярии в сентябре 1918 года, за несколько дней до окончания войны.

Ее мать так никогда и не вышла снова замуж, не в состоянии найти компромисс со своей верой, хотя это не помешало ей исчезнуть из Италии на пару лет перед концом войны, приняв приглашение профессора археологии из университета в Падуе. Это и стало причиной, по которой Лилиан сейчас жила в семье своей тети в Мдине. Приглашение на обед последовало несколько недель спустя.