Избранное - Леонид Караханович Гурунц

даже тогда, когда сильные руки отца перенесли меня в постель.

*

Чуть свет прибежала Мариам-баджи, мать Арфик.

Эта вездесущая немолодая женщина целый день носилась по селу, во все совала свой нос, до всего ей было дело. Мариам-баджи, как все пожилые женщины, была в кеткале. Лоб ее украшали медные монеты, от которых, как от пуговок бабушки, вечно стоял трезвон. Про Мариам-баджи на селе говорили: «Скажешь ей на коготок, она перескажет с локоток». Кто в Нгере не знает Мариам-баджи? Бабушка не терпела ее — между ними были какие-то старые счеты — и всегда выпроваживала с порога.

— Соседушка, — обратилась она к матери, — неужто гость из самого Баку? Дайте хоть одним глазом посмотреть на сокола! — Она даже заглянула через плечо матери в землянку.

Дед на ступеньках лестницы надевал трехи. На голос Мариам-баджи он поднял голову:

— Что ты городишь, Мариам! Какие гости из Баку? Отродясь не видел!

— Не видел? Мешади-бек, значит, приснился жене Савада? — И она снова устремила взгляд через плечо матери.

Дед рассердился:

— Что ты, сноха, торчишь на пороге?! Отойди в сторону! Пусть человек собственными глазами увидит, кого мы прячем.

Мать отстранилась, Мариам-баджи прошла в дом. Через минуту она снова появилась на пороге.

— И что это люди болтают? Только душу бередят, — сказала она, смущенно надвинув на губы платок.

А гостей в самом деле в доме уже не было.

— То-то, — промолвил дед, зацепляя концы ремешков на трехах.

Он наконец обулся. Мариам-баджи ушла.

Дед сердито посмотрел ей вслед:

— И откуда у почтенного Авака такая жена?

Ни в этот день, ни в другой дед, против обыкновения, и словом не обмолвился о ночном госте из Баку.

II

Вот воистину не знаешь, где найдешь, а где потеряешь…

Произошло это в один из июльских дней. В горах дозревали лесные плоды и ягоды. Даже позднеспелый кизил обильно устлал землю опадышем. Солнце стояло посреди неба.

Придерживая руками отвисшие пазухи, мы спускались по тропинке, как вдруг на солнцепеке, среди кустов шиповника, увидели Каро. Раздетый по пояс, без фуражки, он сидел, обернувшись к нам спиной, и над чем-то колдовал. Должно быть, рисовал.

«Милые шиповники, и вы стали жертвой нашего доморощенного художника, и вы позируете ему? Знаешь, дружище, читал я в книге, как один мальчик хотел стать королем и стал им. Но еще говорят: воду толочь — вода и будет. Это в сказках мальчики становятся королями. На что надеешься, братец? Иди катайся на скакуне своего отца, бухай в свое удовольствие из винчестера, пугая уток».

И даже пожалел Каро за его зряшную работу. Мне почему-то казалось, что бог, наградив богатых достатком, обделяет их в остальном. И ругал, ругал Каро за его упрямство, за то, что он хочет стать тем, кем ему не дано.

«Чтобы так бездарно перерисовать шиповники и разную чушь, вовсе не обязательно протереть штаны в гимназии», — думал я.

Неизвестно, до чего бы я договорился, размышляя про себя, если бы меня вдруг не обожгли слова:

— Зажигательное стекло!

Оказывается, сидит Каро на кочке и, подставив под солнце диковинное стекло, преспокойно огненным солнечным пером пишет на палке. Из-под самого его носа от палки струйкой вьется сизый дымок.

На шум скатывающихся из-под наших ног камешков Каро медленно повернул голову, сквозь стекла очков безразличным взглядом смерил нас, неуклюже сгорбился и снова продолжал писать своим волшебным солнечным пером.

Черт бы побрал этого долговязого! Конечно, если бы Каро кинулся бежать, все бы стало на свое место. Мы настигли бы его, сбили бы с ног — и стекло было бы нашим. Но что делать, если этот виноделов сын в толк не возьмет, кто мы и кто он, и ни капельки не остерегается нас.

Шумно вздохнув, Аво шагнул к гимназисту и предложил без малейшей надежды:

— Дашь подержать?

Каро протянул стекло. Мы остолбенели. Этот долговязый, нескладный гимназист и впрямь какой-то шалый, ненастоящий гимназист.

Аво недоверчиво взял стекло, взвесил на ладони, будто вес его что-нибудь значил, и спросил:

— А это настоящее?

Толстые губы Каро скривились.

— Уступи мне твою палку, — сказал он.

Аво нехотя подал.

Каро прижал коленками рогатину Аво, направил на нее из стекла глазок света. Через минуту на палке уже можно было прочесть «Нжде».

— Продай нам это стекло, Каро, — предложил Аво.

Каро холодно сощурил глаза:

— Компенсация?

— Чего, чего?

— Вознаграждение. Выплата, — пояснил Каро тоном снисходительного высокомерия. — У вас не хватит состояния расплатиться.

Азиз молча, не глядя на Каро, опорожнил перед ним отвисший край рубахи, вывернул все карманы, в которых лежали самые вкусные плоды.

— Мало, — сказал Каро заносчиво, разглядывая наваленные перед ним фрукты и пучок дикого портулака, добытого неведомо где.

Вслед за Азизом к нему один за другим подходили мы, по очереди освобождая свои пазухи.

— Мало. Все равно мало, — твердил Каро.

Аво, закусив губу, стал стаскивать с себя трехи.

Каро расхохотался:

— Вы что? Заберите свое богатство. И трехи твои мне не нужны, Аво.

— А зажигательное стекло? — ввернул Сурен.

— И его берите, если оно вам так нравится, — небрежно уступил Каро. — Нужна мне эта подкова!..

Мы стояли, обезоруженные невероятной, неслыханной щедростью гимназиста. Никто из нас тогда не знал и не мог подозревать, что за внешней нарочитой грубостью и напускной холодностью этого мальчика скрывалось горячее сердце, преисполненное возвышенной жаждой правды и справедливости.

*

Арфик толкнула меня в бок:

— А я вижу наших узунларских.

— Где? — оторопел я.

— Не скажу, не скажу! — запрыгала она на одной ноге. Но девочка есть девочка, она все-таки выдала тайну, все время косясь в сторону склона, где паслось стадо.

Васак перехватил взгляд Арфик.

— Ах, вот где вы спрятались, орлы! — крикнул он.

В расщелине скалы, на склоне, где паслось стадо, сбившись в кучу, сидело с полдюжины ребят. Должно быть, они играли в кыш-куш.

Я приложил ладони к губам и что есть мочи прокричал:

— Эй, Али!

Горы вернули искаженный отзвук.

Мальчики, игравшие в расщелине, на минуту замерли, — видно, прекратили игру. Затем трое, отделившись от остальных, вприпрыжку кинулись в нашу сторону. Среди них был и Али — мой кирва.

Через минуту мы уже сидели под ежевичным кустом, покрытым вторым цветом, и Арфик, захлебываясь и боясь, что ее перебьют, делилась главной новостью.

— Мешади? Знаем, и у нас бывает, — важно заметил Муртуза, кирва Васака.

Кирва Арама, которого звали Ахмед, добавил:

— Третьего дня он был у нас. С нами еще в кыш-куш играл.

— В кыш-куш? И Мешади играл с вами? — недоверчиво спросил Васак.

— Играл. С места не сойти, если я неправду говорю! — поклялся Ахмед.

— Ну