Черный человек - Ричард Морган

Рен проводила на вышке много времени, высматривая, как он полагал, малейшие признаки появления незваных гостей и негромко переговариваясь с незнакомцем, с Ним. И вот это, последнее, тревожило Скотта по причинам, которые он едва ли мог как следует понять.

В конце концов он предположил, что дело в недостатке веры. Пастор Уильям всегда говорил, что этот недуг поражает в первую очередь и сильнее всего так называемых свободомыслящих людей, и, видит Бог, Скотт был вдали от дома достаточно долго для того, чтобы подхватить эту хворь, отираясь среди свинства и сомнений Западного побережья. Он ощущал смутные, неконтролируемые всплески злости, размышляя о сверкающих неоном ночах, губительных и возбуждающих вихрях так называемой современной жизни, и спасения не видел нигде, даже в церкви, потому что, Бог свидетель, Скотт бывал там и пытался спастись. Все эти тепленькие, миленькие проповеди с объятиями, эти молитвенные дома с их славословиями в хороводе и невнятными слезливыми словоизлияниями, которые ведут лишь к ослаблению и подмене нравственных представлений и ни к чему больше, эти три с лишним долбаных года пошатнули отчетливость его собственных представлений, сбили простую арифметику добра и зла, которая он знал была чертовски, блин, верной, потому что он чертовски, блин, хорошо это чувствовал.

У него болела голова.

Она периодически болела с тех пор, как он очнулся в кузове подрагивающего грузовика и коснулся повязки, которая начиналась сразу над глазами. Доктор в Френсо, к которому той ночью отвезла его Рен, сказал, что чувствовать боль при таких ранах нормально, и что она, если повезет, пройдет через несколько дней.

Эти раны нанес Скотту незнакомец. Как такое может быть правильным? Вначале Скотт не мог этого понять.

«Он возвратится. – Мягкий голос пастора Уильяма доносится с амвона, как отдаленный гром, гром, который, ты знаешь, плывет на крыльях грозы прямо тебе навстречу. Говорили, что перед рукоположением пастор проходил подготовку в одной из больших церквей Южной Каролины, стоя перед лицом грозы, которую он сам и создавал (в это вполне можно было поверить). – Он возвратится. Вы спрашиваете себя, как это будет? Что же, я расскажу вам, друзья, я расскажу, – голос превращается в рев, – что этот день не будет днем коллективных объятий и счастливых прихлопываний, как о нем вечно поют ниггеры. Нет, сэр, день Его возвращения не будет ни вечеринкой, ни пикничком, от которого дорожка скатертью прямиком в рай для всех и каждого. Когда Иисус придет вновь, Он придет как судия, и суд Его будет суров, суров для каждого, мужчины ли, женщины ли, ребенка, суров для всех нас, потому что все мы грешны, и за эти грехи, за эти ужасные черные грехи нас ждет расплата. Загляните в свои сердца, друзья мои, загляните в свои сердца, отыщите в них эти черные грехи и молитесь, чтобы суметь выкорчевать их прежде прихода судии, потому что, если вы не успеете, это сделает сам Господь наш, а Господь не использует анестезии, когда оперирует души».

Все это Скотт помнил по комиксу «Конец света», том третий, выпуск сто тридцать седьмой, «Триумф Вавилона». Завернувшись в плащ, Спаситель шествует по похожим на каньоны из зеркального стекла улицам Нью-Йорка с длинным флотским кольтом на бедре и дубинкой в руке, дубинкой в форме пропитанного кровью и потом креста, на котором Он умер. Он вышибает ногой дверь из матового стекла, ведущую в кафе на Уолл-стрит, и спускает семь шкур с собравшихся там современных менял. Разрисованные дамочки в черных чулках покорно распростерлись у Его ног, красные развратные уста приоткрылись от ужаса и легкого забытья, из-под блудливо коротких юбок виднеются ляжки. Толстые носатые мужчины в костюмах вопят и паникуют, пытаясь уклониться от разящей дубинки. Тут же большими буквами написано слово «хрясь!» – это звук, с которым ломаются кости.

Божья кара!

Скотт снова коснулся повязки вокруг головы и подумал, что, возможно, он в конце концов легко отделался.

В грузовике, глядя на ее изможденное спящее лицо, он нагнулся к Рен и шепнул:

– Это действительно Он?

Рен как-то странно посмотрела на него:

– Кто он, по-твоему?

– Ну, он, Иисус. Господь, который возвратился на землю. – Скотт сглотнул, облизал губы. – Мы, значит, живем в последние времена?

Никакого ответа. Она только удивленно посмотрела на него и велела отдыхать, потому что силы ему еще понадобятся. Задним числом Скотт предположил, что его слова звучали как бред, вызванный сотрясением мозга.

А потом был доктор и другие, кто помогал им в пути. Кажется, Рен хорошо знала этих людей. Сменяются грузовики, дом, мягкая кровать на окраине городка, названия которого он так и не узнал. Другая долгая тряская ночь в вездеходе, и на рассвете он вывалился на широкий простор заброшенного аэродрома.

И дальше – ожидание.

Он старался быть полезным. Прибирал за Рен и незнакомцем, приводил каждое утро в порядок их походные постели и рюкзаки – и, как ни странно, мельком заметил в вещах Рен Библию и свернутую в трубочку пачку распечаток с миссионерских сайтов Республики, некоторые из которых были хорошо ему знакомы; он старательно закрыл рюкзак и больше туда не смотрел, потому что не был любопытным; но то, что он узнал, все равно заставляло его хмуриться. Он изо всех сил пытался выкинуть это из головы и, чтобы не думать, собрал из хлама, который валялся по ангарам и вокруг диспетчерской башни, обеденный стол и три сиденья. В углу одного из ангаров он обнаружил поломанный бескрылый самолетик «Сессна», небрежно завернутый в толстые листы пластика, и, разрезав их, сделал занавески для нескольких туалетных кабинок и душей. Он взял на себя заботы о еде. Водитель вездехода оставил им, в основном, саморазогревающиеся консервы, но Скотт, не жалея сил, готовил пищу из того, что было, и относил этим двум на наблюдательную вышку, если понятно было, что они не намерены спускаться перекусить. Он старался не пялиться на незнакомца. Принимал обезболивающие, скупо выделенные доктором, и усердно молился каждый раз перед едой и сном. Странно, но сейчас ему в чем-то было куда лучше, чем многие месяцы до этого.

– Теперь уже недолго.

Он вскочил. Опустилась ночь, и тишина в заброшенном здании каким-то образом стала глубже, поэтому голос Рен прозвучал как выстрел. Подняв глаза, Скотт увидел, что она стоит в дверном проеме, от которого начиналась лестница на диспетчерскую вышку. Меркнувшее полыхание красно-золотого заката смешивалось с синеватым светом зажженных аварийных ламп, отражаясь в ее глазах и в металлических зубцах ее допотопной кожаной куртки.

– Что ты делаешь?

– Молюсь. – Он сказал это почти вызывающе, потому что, конечно, не заметил, чтобы она молилась сама.

Рен кивнула. Вошла в зал и с неосознанным изяществом свернулась на своем спальном мешке.

– Нам надо поговорить, – сказала она, и Скотт подумал, что ее голос звучит устало. – Почему бы тебе не подойти сюда?

Он снова чуть не подпрыгнул.

– Зачем?

– Скотт, я тебя не укушу.