Насквозь - Наталья Громова

Соблазн, который входит в тебя, когда ты связан с документами, письмами и дневниками, в том, что, возможно, ты видишь это письмо, запись в тетради, или что-то иное – первый после автора, а может быть – второй. И в этот момент ты словно становишься властен над чьим-то прошлым. Можешь похоронить его снова, а можешь подарить другим. Я не находила в себе чувства собственника, особенно когда увидела «скупых рыцарей», дрожащих над чужими архивами, которые держали прошлое у себя в заложниках. Когда же я прикоснулась к бумагам и документам, со мной стало происходить нечто иное. Через живые строки стали проступать движущие картины. Я не только читала и вбивала слова в компьютер, я видела сквозь текст абсолютно особое кино. На больших листах еще прежнего дореволюционного качества, зелеными чернилами, кругленьким женским почерком писала письмо Софья Парнок. Я нашла ее письма в доме родственников Петра. Это было уже советское время, и поэты самой разной ориентации и направлений выживали некой артелью, в которую они сбивались, для того чтобы издавать, а потом продавать свои сборнички стихов. Оказалось, что эта невысокая дама в мужском пиджаке, с вечной папиросой в руке жила, где когда-то жила и я, у Садового кольца в Неопалимовском переулке, вместе со своей подругой преподавательницей математики. Это был красный кирпичный дом. Из окна открывались снежные крыши и купол Неопалимой Купины. Ничего уже не было: ни красного дома, ни крыши церкви. Но я видела ее сквозь строчки. Вот Софья Парнок пересекала Смоленский бульвар и шла по Большому Левшинскому в Староконюшенный переулок в огромный светло-серый дом к Петру Никаноровичу Зайцеву. У него была большая комната в коммуналке, где встречались поэты и устраивали чтения между собой. Я несколько раз проходила этот дом насквозь. Там во дворе в зеленом трехэтажном доме на первом этаже когда-то проживал дед Петра – известный советский поэт, – там собирались члены поэтической артели «Узел». Квартиру после революции дали отцу поэта – он был когда-то директором 1-й Московской гимназии, а потом директором Первой советской лесной школы. Умер он довольно-таки рано, и комнаты в доме сначала заселили многочисленные родственники поэта, а потом постепенно она превратилась в коммуналку.

В бытность, когда я туда ходила, в квартире оставалась одна узкая комната, принадлежащая племяннице поэта. Я пересекала Садовое кольцо и вступала в другой слой времени. Сквозь огромную арку сворачивала в темный двор, где перпендикулярно стоял тот самый дом, где собирались поэты. Когда-то перед ним стояла церковь и был небольшой сад, а теперь его закрывало огромное серое здание, в котором после изгнания с должности жил Хрущев. Здесь находился продовольственный магазин, называемый «хрущевский», где при советской власти выбрасывали какие-то деликатесы.

Племянница поэта, еще нестарая женщина, которая жила в оставшихся от большой семьи двух комнатах, когда-то работала монтажером во ВГИКе и была очень доброй, немного нелепой одинокой женщиной. Ее мучала тяжкая болезнь, рано сведшая ее в могилу. Но незадолго до ее ухода из жизни она попросила меня зайти к ней на Староконюшенный и занести какой-то документ. И еще она просила пирожных, которые стали совсем недавно продаваться в угловом кооперативном магазине на улице Щукина. По пути к ней я зашла туда и увидела огромную толпу возле прилавка. Потоптавшись немного вокруг хвоста, который изгибался несколько раз, я решила, что стоять в очереди не буду, и пошла к ней так. Я позвонила в квартиру, мне открыли соседи, которые провели меня к лежащей на кровати больной. Когда она меня увидела, то, протянув руки, произнесла только одно слово – «пирожные». Я промямлила про очередь, но, увидев на ее лице гримасу нестерпимой боли, быстро, передав ей бумаги, ушла. Через два дня она умерла. В этом переулке я всегда слышу эти слова, обращенные ко мне. Стоило мне тогда выстоять несколько часов в очереди и принести ей кулек с пирожными? Но я тогда не знала, что люди могут – взять и исчезнуть в два дня. Жизнь казалась беспредельной. И дома, и улицы, по которым я ходила, тогда мне еще ничего не говорили о иных пластах времени.

Я входила в прошлое как в иную толщу атмосферы. Один из родственников Петра – красивый старик, который сидел напротив меня и рассказывал мне двадцатилетней, как слушал лекции у Брюсова в университете, а тот всегда стоял на кафедре как на портрете Врубеля, – этот старик, наверное, не представлял, как крепко спаяет нас жизнь после его смерти. А я, слушая его, впитывая каждое слово, которое переносило меня в прошлое, не думала, что этот далекий, в сущности, пожилой человек заставит меня шаг за шагом проходить его жизнь.

Судьба – она где? Как работают ее сцепления? Мы не видим, как человек, взаимодействуя с другим, меняет рисунок происходящего в мире, мы видим только некий результат. Что определяет движение внутреннего механизма жизни?

Вот некий человек вошел, как в кадр, в твою жизнь – и все начинает меняться. Это произошло по твоему желанию? Или так должно было быть? А сколько прошли мимо – как дождь или снег – и ничего не случилось. Есть ли какие-то законы, которые управляют событиями нашей судьбы?

Умная литература позволяет увидеть этот процесс подробно. Иная – затемняет и запутывает.

Наступил дантовский срок, когда земной век дошел до половины. У Данте в самом начале все начинается с конца, с духовной смерти. С первых строк возникает человек в состоянии глубокой растерянности, страха, утративший всякие ориентиры. У него нет будущего, он отрезан от прошлого, настоящее – это «дикий лес, дремучий и грозящий», о нем говорится с содроганием. Сердце сжато ужасом и дрожью, и нет возможности сделать даже вздох. Перед нами почти клиническая картина тяжелого душевного заболевания, депрессии, полностью парализующей дух и тело человека.

Остановившееся время, или даже его отсутствие, нечем дышать. Перед героем подножье холма, в который он, буквально, уперся. Дол, по которому он шел, – «замкнулся». Из такой абсолютно черной точки, втягивающей в себя, есть один выход – вверх. Одинокий Данте, подняв глаза в небо, взглядом прочерчивает вертикаль: от себя – до путеводной звезды.

Для того чтобы снова научиться ходить и жить, нужен, как говорил верный ученик Данте – Мандельштам, «распрямляющий вдох»; человек телесно должен почувствовать, что он вертикален.

Мой сын стал главным утешением для своей бабушки. Особенно отчетливо это стало видно после его поступления в кинематографический институт. Раньше она была настоящей королевой в этом мире, знала всех, и все знали ее. А теперь – когда-то мерцающая и загадочная – она все больше сгибалась под тяжестью лет. На лице появилась какая-то виноватая улыбка. Она плохо слышала и видела. И все дальше уходила от того, что определяло современное кино. Она вообще стала говорить, что ей неприятно все современное, что отстает от жизни. Читала только мемуары и старалась как можно меньше выходить из дома. Но у нее оставалось много учеников среди сценаристов и режиссеров; иногда это затягивало ее в настоящее. Внук же – был нечто особое. Надежда и счастье. Ее бесконечно радовало, что он был похож на ее отца – известного советского поэта. Таким же высоким, с такими же чертами лица. Однако это сходство было неуловимым. Дело в том, что мой сын, несмотря на внешнюю привлекательность, был удивительно нелепым юношей. Казалось, что весь наследственный арсенал генетических признаков хорошей породы высыпался на него абсолютно произвольно, без учета правил художественной гармонии. Он неуверенно и как-то кособоко ходил, а если бежал, то обычно делал это немного по-утиному, верхняя часть ног почти не двигалась, а перебирались только ступни. Если он начинал горячо говорить, то от неловкости на его лице появлялись невероятные ужимки. Мы вспоминали часто слова Сэма Уэллера из Пиквикского клуба: «Ну-ка! Без глупостей. Не так уж ты красив, чтобы разбрасывать свои прелести. Переставь эти вот глаза на свое место…» Но при этом, чем дальше, тем больше его внутренняя развитость, можно было бы даже назвать ее одухотворенностью, контрастировала с его внешней нелепостью – схожей с той, что была у Пьера Безухова. Эта его особенность была замечена его сокурсниками, которые его полюбили и, будучи старше и опытнее, выбрали его своим старостой.