Свидание - Луиза Дженсен

– Уберите со стола все лишнее, через десять минут будет торт с чаем, – кричит мама.

Я встаю, но Мелани хватает меня за запястье.

– Я почти закончила!

Опять растопыриваю пятерню и смотрю, как Мелани наносит мне на ноготь большого пальца синий лак. Иззи сминает ненужную оберточную бумагу и швыряет в мусорное ведро.

– Где папа? – спрашиваю я в сотый раз.

Мама осторожно ставит на стол, покрытый сиреневым муслином, праздничный торт на розово-сиреневой подставке. В сиреневую глазурь воткнута серебристая надпись «С днем рожденья!» и двенадцать бело-розовых витых свечей.

– Скоро придет, – отвечает она, торопливо исчезая на кухне.

Ее слова меня не успокаивают. Он ушел давным-давно. В горле комок, подступают слезы. Он ни разу еще не пропускал мои праздники, даже когда целый день работал. Где он?

– Готово! – Мелани закручивает лак. – Подуй, чтобы высохли.

Она приподнимает брови, и я, чувствуя себя полной дурой, дую на ногти.

Внезапно хлопает входная дверь. В гостиную врывается папа: глаза выпучены, побелевшее лицо блестит от пота. В руках пусто.

– Наконец-то! – кричит из кухни мама.

– Папа! А где подарки?

Стоило словам сорваться с губ, как я тут же пожалела. Мне почему-то страшно, и когда я встречаюсь с ним взглядом, между нами проносится тысяча молчаливых извинений. Хочу сказать ему, что мне плевать на подарки, плевать на все, кроме того, что он пришел, но не успеваю – в дверь громко стучат.

– Лорен! – Я бросаюсь открывать, довольная, что она успела к чаю.

Вряд ли я слышу, что папа кричит мое имя, и только открыв дверь, понимаю, что совершила кошмарную, непростительную ошибку. На пороге полицейские.

– Джастин Кроуфорд! – произносит один из них.

Почти такой же высокий, как странный учитель по физике, которого нам прислали на замену на прошлой неделе. Заслоняюсь от солнца и разглядываю суровое, неприветливое лицо.

– Он в гостиной. – Голос у меня от волнения срывается.

Полицейские топочут по коридору, я бросаюсь следом. Пробегая мимо кухни, вижу, как мама хватает полотенце и обтирает руки. Мыльная пена плавно падает на линолеум, губы округлились буквой «О». Не знаю, зачем полиции папа, но внутри у меня странное ощущение, что дело плохо. Очень плохо.

– Джастин Кроуфорд! – повторяет полицейский, и чувство вины, оттого что я подвела отца, отходит на второй план. Я с облегчением оглядываю комнату.

Папы нет. Долю секунды я надеюсь, что они уйдут и все будет хорошо. Мама принесет пиццу, и, когда мы доедим цыпленка барбекю и последний кусок пепперони, растягивая между пальцами нити расплавленного сыра, я задую свечи и загадаю желание, чтобы полицейские никогда не возвращались. Мои мысли прерывает Мелани, которая размыкает розовые блестящие губы и произносит отчетливо и честно:

– Он за диваном.

Воспоминание прокручивается в памяти как в замедленной съемке.

Борьба. Перевернутая мебель. Папа вырывается, повторяет, что невиновен. У мамы трясутся колени. Прижав кулаки к груди, она истошно кричит: «Нет!» Торт качается на подставке и падает, бисквит разлетается по полу, свечи со щелчком ломаются, я плачу. Если нет двенадцати свечей, нельзя загадать желание. Тогда-то я и поняла, что они уведут папу и жизнь никогда не будет прежней.

Брат съежился в углу, прижал к груди совенка и качается взад-вперед. По пухлым щекам катятся слезы. Аврил Лавин поет «Complicated». На потолке воет пожарная сигнализация. Пахнет горелым чесночным хлебом. Но еще больше, чем боль, стыд и унижение, мне запомнился презрительный взгляд Мелани. И хотя что-то плохое сделал папа, ненавидела я именно ее.

– Эли! – Айрис легонько стучит в дверь. – Как ты там?

Как я? Напугана, одинока и опечалена – это и многое другое. Отвечаю, что все в порядке и что через пару минут спущусь. Убираю открытки и вину подальше в коробку, где их не видно, и выхожу в коридор. В старой комнате Бена приоткрыта дверь. Кровать у окна залита лунным светом. В ней сейчас, конечно, никого нет, но я почти вижу, как маленький Бен в пижаме с рисунком паровозика Томаса стоит на коленях и смотрит ввысь. Совенок Олли лежит на подушке.

– Эта самая луна? – серьезно указывал он пухлым пальчиком в небо, а потом на книжку.

– Эта, другой нет, – отвечала я.

Танцевали они… Лучезарная улыбка озаряла его лицо, когда он слезал с кровати, потирая руками сонные глаза. На краю земли. Его маленькая ручонка в моей. Танцевали они на краю земли. Кружимся, в пижамах и босые. И смотрели ввысь, на луну.

Айрис собирает на стол. Заварочный чайник накрыт красным вязаным чехлом. На Рождество Бен подарил ей кофеварку «Тассимо», однако вряд ли она хоть раз ее попробовала. Вертит между пальцами потертую шерстяную нить, с трудом подбирая слова. Наконец осторожно и взвешенно произносит:

– Мне надо кое-что тебе сказать. Точнее, показать.

Вытаскивает из кармана фартука и подвигает через стол письмо. Я не видела этот почерк многие годы, но округлые соединенные буквы тут же вызывают в сердце волну ярости, скорби, вины и чего-то еще.

Страха.

С тех пор как я видела его в последний раз, прошло много лет, и печальные воспоминания утратили остроту и четкость, но кое-что, включая папин почерк, осталось. Он сразу воскрешает все. Запах мятных конфет «Поло». Папа вечно их сосал. Сначала – чтобы отбить слабый табачный душок, который неизменно его сопровождал, несмотря на клятвенные заверения, что он бросил курить, а потом, когда не справлялся с растущей горой счетов, – чтобы замаскировать запах алкоголя. Порой попадаются мужчины, которые со спины на него похожи: черная кожаная куртка, темно-каштановые волосы до воротника. Я знаю, он не может ходить среди нас как свободный человек, а если бы и мог, скорее всего, он уже седой. Или даже лысоватый. Я до сих пор чувствую щекой его колючий подбородок, помню, как отклонялась назад у него на коленях, а он завораживал меня очередной сказкой про благородных принцев и прекрасных принцесс. До двенадцати лет папа был моим абсолютным кумиром. Он взращивал во мне веру в романтику, розы и «жили долго и счастливо». Однако вера эта оказалась слабой, скользкой и непрочной. Не знаю, прощу ли его когда-нибудь. Даже сейчас, стоит лишь о нем подумать, как у меня болит в груди. Я скучаю по нему. По тому, каким он был, не какой он теперь, конечно, ибо теперь он для меня чужой. Сколько ни пытайся, я просто не могу соединить в одном образе папу, который играл со мной в лошадку, позволяя мне, большой и тяжелой, шатко балансировать у него на спине, упираться коленями в ребра, хватать за уши и кричать «Н-н-о, пошел!», – с отцом, который ввалился на почту с двумя приятелями в масках и потребовал наличные. Только забрали они не деньги, а человеческую жизнь. Долгое время я винила себя. Если честно, до сих пор иногда задумываюсь: была ли я слишком жадной, требовательной, слишком такой, какой не должна быть? Я стараюсь запрятать воспоминания подальше, игнорировать. И все-таки не покидает острое желание посмотреть в лицо той двенадцатилетней девчонке и как следует ее встряхнуть. Сказать, что подарки – это суета; какая разница, есть ли у тебя айпод, если папа больше не может быть рядом и заснять, как ты задуваешь свечи. Правда, тортов с тех пор у меня не было. До того, как его принесла Крисси. Вид сахарной глазури и запах зажженной спички всколыхнули мои переживания, и вся грязная правда выкатилась наружу. Я рассказала Крисси то, о чем не говорила ни с кем, кроме Мэтта, а она молча ошеломленно слушала. Пламя колыхалось и потрескивало. В конце концов свечи догорели и потухли. Мне было все равно. Я давно перестала загадывать желания.