Свидание - Луиза Дженсен

Края штор окрасились первыми лучами зари, черное небо сделалось мрачно-серым, а я все еще не решила, надо ли ответить папе. Стряхнув с себя тяжелые мысли, натянула спортивный костюм и постучалась к Джеймсу за растворителем.

Отмываем дверь уже сорок пять минут. Поддается она до ужаса медленно, и я рада, что раскидистое дерево перед домом скрывает ее от любопытных глаз.

– Прости, что не участвую, – кричит Джулс через забор, бросая ключи в сумку. – Сегодня торжественное открытие после ремонта, опаздывать нельзя.

– Поговори с Крисси, ладно? Спроси, почему она меня игнорирует.

– Мы не дети, Эли. Ты что, сама не можешь? – с ноткой раздражения отвечает она.

– Увижу – спрошу.

Джулс замечает дрожь у меня в голосе, вздыхает, говорит, что постарается, и машет рукой на прощание.

– Что-то скипидар не помогает. – Джеймс прижимает тряпку к горлышку, встряхивает бутылку и снова трет бледнеющую надпись, которая пятнает мою парадную дверь. – Заскочу попозже в хозяйственный, посмотрю, что у них есть. По крайней мере, букв уже не разобрать.

Алое обвинение превратилось в розовую кляксу, но слову «УБИЙЦА» не обязательно быть написанным на белой двери. Его видят мои глаза, разносит в пространстве резкий студеный ветер, выстукивает бешено колотящееся сердце.

– Эй! – Джеймс легонько касается моего плеча, и я понимаю, что уставилась в пространство. – Не волнуйся. Скорее всего, какой-нибудь упившийся мудак.

– А если… – осекаюсь.

– Что если?

– Если не упившийся мудак?

На самом деле я хочу сказать: а если это правда, ты все равно останешься на моей стороне? Или меня все бросят? Джеймс не знает про окровавленные перчатки и помятый бампер. Отчаянно хочется все рассказать, но я больше никому не доверяю. Чем меньше людей знает, тем лучше.

– Кофе? – спрашивает Джеймс.

Хочу сказать «нет», а он добавляет:

– Руки совсем окоченели.

Напоить его горячим кофе – самое меньшее, что я могу сделать. Он проторчал на улице в злой утренний холод больше часа, и это доказывает, что мир не без добрых людей.

Несем чашки в гостиную. Бренуэлл трусит за Джеймсом. Садясь по разным концам дивана, неловко замолкаем. Раньше такого не случалось. Я почти не поднимаю глаз, и он тоже скован, не разваливается на подушках, как прежде.

– Кто это? – спрашивает он, замечая фотографии вокруг.

– Моя мама, Марша.

Он идет к противоположной стене и изучает снимки.

– Вы похожи. У тебя ее глаза. И она тоже красивая. А как… – с трудом подбирает слова. – Когда смотришь на фотографию, ты знаешь?

– Узнаю? Да. Не потому что фотография, на них черты тоже меняются. При прозопагнозии иногда узнаешь одно лицо из тысячи. Для меня это – мама. Вряд ли я узнаю еще кого-нибудь, но… – Ищу нужное слово, а Джеймс садится уже более спокойно и скрещивает ноги. – Если ее лицо – единственное, с кем я не буду путаться, я рада, что это именно она.

– Потому что любишь ее больше всех?

Задумываюсь.

– Потому что ее больше нет.

– Ты никогда о ней не рассказываешь.

Это утверждение, не вопрос.

– Да. – В моей груди завязывается узел. О папе я тоже никогда не говорю; несмотря на то, что после письма я все время о нем думаю, я точно не собираюсь рассказывать о нем Джеймсу. – Еще по чашечке?

– Сиди, я пойду налью. Тебе положено отдыхать. Хочешь, соображу нам бутеры в качестве обеда?

– Давай.

Протягиваю Джеймсу чашку, и, когда он удаляется на кухню и бренчит там тарелками, не отрываясь, смотрю на маму. Вспоминаю, почему никогда не рассказываю о папе, и узел в груди затягивается туже.

Нам всем нелегко было привыкнуть к жизни без папы. «Дети живучие» – эту избитую фразу повторяла Айрис, наши учителя, добрая тетя-психолог, которая упорно называла нас «жертвами» и каждую сессию мяла в руке носовой платок, как будто вот-вот разревется, что, кстати, порой и случалось. Мы переехали в новый дом, ходили в новую школу, жили под новыми именами, притворяясь нормальной семьей. Бен быстро повеселел. Хотя дома он все еще ходил за мной как хвостик, облегчение на лицах психологов, которые, кроме банальностей и елейных улыбок, ничего не могли предложить, было очевидно: «Видите! Мы же говорили!» Меня замели под ковер, вместе с пылью и дохлым пауком с торчащими ножками-палочками. В двенадцать – ребенок, но не совсем. «Если ведешь себя как жертва, люди так и будут к тебе относиться», – сказала Айрис, и я попробовала вести себя как прежде, однако это оказалось невозможно. Мама тоже изменилась, стала раздражительной и слезливой. Она забывала о Бене, и половину времени с ним возилась я. Мама все никак не оправлялась от потрясения. Наоборот, ей становилось хуже.

Жизнь напоминала неоново-желтую юлу Бена, на которой нарисованы животные в зоопарке. Она вертелась быстрее и быстрее, картинки сливались, и возникало желание ее остановить. Мама не справлялась, все больше уставала, плохо спала. Врач прописал антидепрессанты, но она их бросила, когда участились и стали очень сильными головные боли. Она жала основанием ладоней на виски, стараясь выдавить боль. Однажды вечером она вытащила прихваткой противень из гриля и чересчур сильно воткнула вилку в рыбные котлеты. Грохот заставил меня вскинуть голову и оторваться от домашнего задания. Я соскользнула со стула и бросилась на кухню.

– Мам, ты обожглась?

Мама упала на колени и не пошевелилась, чтобы прибраться. Она уткнула лицо в подол черно-белого фартука и истерически зарыдала, сбросив руку, которую я робко положила ей на плечо. Я молча отвела Бена в гостиную и включила мультики. Вернувшись, усадила маму на стул, принесла из кладовки ведро с торчащей, точно копье, шваброй, убрала месиво из картошки-пюре, рыбы и хлебных крошек и помыла пол цитрусовым средством. Кухня сверкала чистотой, но мама никак не успокаивалась. Я насыпала в пластиковую миску макароны-буковки, и пока она медленно вращалась в микроволновке, намазала маслом поджаренный хлеб и налила чашку лимонада. Бен устроился на диване, на коленях у него стоял поднос с едой, а я снова вернулась к маме. Она по-прежнему плакала, время от времени икая. Красное лицо пошло пятнами, грудь прерывисто вздымалась.

– Мам! – Я присела перед ней, как она делала, когда я была маленькая, и сжала ее руки. – Мам!

Она рыдала. Недоступная, далекая. Жизнь крутилась быстрее и быстрее, как волчок Бена. Слоны сливались с жирафами. Носороги превращались в кенгуру. Все утрачивало смысл. Поскользнувшись в носках на мокром кафеле, я повернулась, выскочила в коридор, схватила телефон и набрала номер с такой силой, что заболел указательный палец.

– Тетя Айрис! – Пришла моя очередь плакать и задыхаться от слез. – Приезжай скорее! Маме плохо!