Иван Грозный: "мучитель" или мученик? - Наталья Пронина

Как всегда, у Ивана все было продумано и подготовлено самым тщательным образом. Еще в 1554 г. (только пала Казань, но не была взята Астрахань!) посольство одного из европейских государств, направляясь к Москве, с тревогой, но и не без восхищения наблюдало на ее дорогах активнейшую подготовку к войне, когда «на расстоянии каждых 4 или 5 миль они видели недавно отстроенные ямские дворы с громадными помещениями для лошадей; еще больше их поразили целые обозы саней, нагруженных порохом и свинцом, которые тянулись к западной границе».[221]

А потому неудивительно, что первая же кампания, начатая в январе 1558 г., принесла Москве самые блестящие победы. Сорокатысячной русской армией под командованием дяди царя — князя М. В. Глинского, бывшего хана Шиг-Али и одного из братьев царицы Анастасии — Даниила Романовича Захарьина-Юрьева была пройдена почти вся Ливония — до Риги и Ревеля (Таллина), взяты многие крупные города, в том числе важнейший порт Нарва и основанный в 1030 г. великим князем Киевским Ярославом Мудрым г. Дерпт (Юрьев, по-эстонски — Тарту). Так что уже летом того же года русские ратники вышли на балтийский берег, подступили к границам Восточной Пруссии и Литвы. Но именно в это, казалось бы, такое удачное, счастливое для него время, когда в испуганной Европе о нем писали не иначе как о великом государе, который «опустошил почти всю Ливонию» и так жестоко разбил шведского короля, что тот «только ценой денег смог купить себе мир», что, наконец, «если суждено какой-либо державе в Европе расти, так именно (России)»,[222]как раз в такой, повторим, момент, на вершине славы и могущества Ивану вновь пришлось выдержать острейшее столкновение со своим окружением, воочию доказавшее, что тот страшный, уже пятилетней давности «мятеж у царевой постели» все-таки не был ни исчерпан, ни «забыт», как сие наивно представилось Э. Радзинскому. «Не был досадной случайностью, грехопадением, искупленным раскаянием и переменой в жизни»,[223]но явился тогда лишь первой роковой трещиной, с годами все более превращавшейся в непреодолимую пропасть вражды между отчаянно горевшим интересами государства Иваном и его былыми помощниками — хладнокровными политическими прагматиками Сильвестром и Алексеем Адашевым, по каким-то сугубо личным причинам фактически переметнувшимися (о чем говорят их действия) на сторону княжеско-боярской оппозиции государю.

Любопытно, как передает этот момент в своем историческом повествовании г-н Радзинский. Для него начало Ливонской кампании — всего только продолжение «великих завоеваний» Грозного, удовлетворение его личного честолюбия. Ни единого слова об извечной военной и духовной угрозе со стороны католического Запада, ни тем более о блокаде Руси Ливонским орденом накануне войны даже намека нет в его книге. Все опять предельно просто: «Сильвестр предложил (?!) ему завоевать Крым — и вся „Избранная Рада“ решила так. Они говорили: страна желает покончить с татарским унижением. Но Иван выбрал Ливонию — выход к морю, путь в Европу…»

Но… но, во-первых, «Избранная Рада» ничего такого не решала и решать не могла. Решал сам Иван со своим правительством, своей ближней Думой, одним из главных членов которой в тот момент был как раз «русский канцлер» и руководитель Посольского приказа (то бишь, по-нынешнему, министр иностранных дел) дьяк И. М. Висковатый — активнейший сторонник войны с Ливонией. Во-вторых же, как указывают профессиональные историки, за войну с Крымом ратовали отнюдь не поп Сильвестр, а Алексей Адашев вкупе с князем Курбским.

Именно они рьянее всего выступили тогда от имени части знати, которая резко осуждала войну на западном направлении.[224]И вовсе не в желании «покончить с татарским унижением» крылась причина ее недовольства. Вряд ли господин автор запамятовал, что с главной опасностью, не одно столетие терзавшей Русь с востока и бывшей для народа действительно тягчайшим бедствием и унижением, на тот момент уже покончили — уже пала Казань. Хотя, да, несомненно, как справедливо подчеркивается в тексте, что оставалась еще угроза нашествий крымских татар, крымчаков. Угроза обширным плодородным землям на южных рубежах страны. Именно там располагались особенно богатые вотчины. И именно обеспечение безопасности этих южных владений волновало многих бояр и княжат значительно больше, нежели стратегические интересы войны в Прибалтике. Они полагали, что война на западе лишь отвлекает силы от решения главного (для них) — удара по Крымскому ханству. Явно не желая принимать во внимание всю сложность такой задачи, партия оппозиционной знати, к которой примкнул и которую очень быстро сам же возглавил Адашев, требовала от Ивана активных действий исключительно на юге. Такова была реальная (а не мифическая: «Сильвестр предложил»!..) подоплека конфликта, расколовшего (уже во время военных действий!) даже самых близких к царю людей на два открыто противоборствовавших лагеря.

Впрочем, чтобы быть точным, надо сказать: существовала еще одна, немаловажная причина этого острого конфликта. Война на южном направлении была выгодна многим аристократам-вотчинникам тем, что могла решить труднейший вопрос того времени — вопрос об испомещении (наделении землей) дворян. Читатель помнит, что молодой царь Иван пытался решить его еще на Стоглавом соборе путем постановления о частичном возвращении церковью государству некоторых ее незаконных земельных приобретений, которые и отдавались служилому дворянству. Но дворянское войско росло, требуя все больше и больше земельных наделов, в то время как государственный их фонд был весьма невелик. Проблему можно было решить, либо отобрав необходимые земли у крупных вотчинников, либо завоевав плодородные равнины на юге. Война же на западе, как пишет историк, напротив, «не обещала значительных земельных приобретений, а в случае затяжки грозила серьезными тяготами для государства вообще и для служилых людей в частности. Бояре могли предвидеть, что выход из этих тягот государство найдет в конфискации боярских земель, что и произошло во время опричнины… Грозный не хуже Курбского и его единомышленников знал достоинства южнорусских земель и уж во всяком случае больше Курбского заботился об интересах служилого сословия. Но все-таки не пошел по пути, предложенному „Избранной Радой“…»[225]

Ибо, повторим еще раз, как глубочайший стратег Иван IV остро сознавал, что военная и духовная угроза с запада представляет собой опасность жизненным интересам Руси отнюдь не меньшую, но намного большую, чем угроза нашествий с востока и юга (о чем свидетельствует вся ее тысячелетняя история, включая самые новейшие времена). Азиатские орды всегда приносили России страшные материальные разрушения, физическое истребление народа, но никогда не могли сломить его дух, его свято хранимую православную веру, напротив, в огне борьбы лишь сильнее, словно булатный меч, закаляя этот дух. Католический же Запад, из века в века кощунственно прикрываясь знаком креста, рядясь в одежды проповедников «истины» для восточных варваров — схизматиков, стремился прежде всего к тому, чтобы расколоть, сломить православие, уничтожить духовный иммунитет России и тем самым лишить ее способности к сопротивлению военной агрессии. К XVI веку процесс этот зашел слишком далеко. Помимо основных западных соседей Русского государства — Ливонии, Польши и Литвы, во власти католического влияния находилась уже почти вся Белоруссия, правобережная Украина. Коварный враг подступил непосредственно к русским землям, и необходимо было действовать как никогда решительно. Именно поэтому, едва ликвидировав главный очаг агрессии с Востока, Иван Грозный не совершил «бросок на Крым», куда упорно толкала его знать и что было бы на первый взгляд гораздо логичнее и целесообразнее, но действительно «выбрал Ливонию».