Топографический кретин - Ян Ледер

фактуры нет больше ни у кого.

Совсем недавно Гостелерадио снова попотчевало всю огромную страну похождениями бравого солдата Штирлица, и население в очередной раз пребывало под впечатлением от мужественной находчивости советского разведчика и бесхребетного коварства его обаятельного врага Мюллера.

На днях, разыскивая свой чертёжный набор, Фрэн залез в Алинкин ящик их общего письменного стола: сестрёнка вечно утаскивала к себе его ученические принадлежности.

Ну конечно, так и есть: вот три остро оточенных карандаша разной твёрдости, вот линейка, транспортир, пёрышко для туши… А это что? Похоже на отцовское исполкомовское удостоверение, только явно самодельное, со следами клея на неровных краях. Внутри всё почти по-настоящему: Алинкина фотография, фамилия, имя, отчество, звание… Звание? Ну да, звание: унтер-офицер СС. Нарисованная от руки печать, чья-то робкая подпись.

— А почему ты только унтер? — спросил он после ужина. — Как-то несолидно.

— Да мне вообще хотели ефрейтора написать! — пожаловалась Алина. И посмотрела на него подозрительно. — А ты откуда знаешь? Это же секрет!

— Командир ваш рассказал. Оберштурмбангруппенфюрер.

— Вот видишь, Ройдель себе какое название взял — не выговоришь, — фыркнула сестрёнка. — А меня — ефрейтором!

Через полчаса Фрэн знал всё о созданной пятиклассниками подпольной ячейке НСДРП — имена и звания руководителей, идеологов, тыловиков и изготовителей документов. Не знал только поставленных целей. На этот вопрос Алинка отвечала смутно:

— Ну интересно же, да ещё секретно!

Через неделю в адрес главной молодёжной газеты страны ушёл заказной конверт с четырьмя тетрадными листами и каллиграфической надписью: «На конкурс. Во что мы играем». А ещё через месяц Фрэна во внеурочное время вызвали в горком комсомола. Приз вручать, решил он, поправляя пробор.

Встретила его второй секретарь Татьяна Рамзановна Николюк, красивая и ногастая, на которую он засматривался и о которой даже иногда мечтал перед сном, особенно когда Ирку долго не видел. Ну или Алису. Не говоря уж о Наде, которую вообще видел редко.

Обычно Татьяна Рамзановна ему дружески улыбалась, но сегодня вид у неё был не очень приветливый.

— Подожди здесь, — сказала она, а сама зашла в кабинет первого. Через пару минут выглянула и, придерживая обитую стёганым дерматином дверь, приказала: — Заходи, герой.

Таким разъярённым Фимовасиного дядю Фрэн не видел никогда.

— Ты что же, не соображаешь, что творишь? — загромыхал главный комсомолец без прелюдий. — Ты дурачок или провокатор?

В данной ситуации Фрэн предпочёл бы дурачка. Но вопрос, похоже, был пока риторическим.

— Ты всех тут подставить решил? Ты что понаписал, писатель хренов? — Наум Давидович потрясал теми самыми тетрадными листочками.

— Это на конкурс. В «Комсомольскую правду»…

— Да уж вижу, что не в «Биробиджанер штерн»! Прямо и непосредственно в Москву! Чтоб сразу со всех головы поснимали, чего мелочиться! В крае, в области, здесь, да?

— Почему?

— Почему? Почему, а! Он ещё имеет наглость спрашивать! Во что играют простые советские пятиклассники в простой советской школе? — зачитал главный выстраданные Фрэном строчки. — В пятнашки, в выжигалы, в дочки-матери, так? Не так. Простые советские пятиклассники в простой советской школе играют в фашистов… Твоё творчество?

— Я не выдумал, Наум Давидович, это правда.

— Правда, значит. А кто в этой простой советской школе секретарь комсомольской организации, не ты разве? Кто вот здесь, в этом простом советском кабинете, на бюро горкома каждый месяц штаны протирает, не ты? Ты что, не мог эту свою правду здесь обсудить? Или ты со мной, может, не знаком? И с Татьяной Рамзановной тоже? Или дешёвой буржуазной сенсации захотелось простому советскому комсомольцу? Да чёрт с тобой, на нас тебе насрать, на своё будущее тоже, а сестра? А отец тебе тоже до лампочки?

Отец отделался неприятной беседой с начальством, Наума Давидовича с должности не сняли, Татьяна тоже устояла на своих замечательных ногах, и даже Фрэна почему-то из комсомола не попёрли, хотя он был почти уверен, что без этого не обойдётся. Только изгнали с должности школьного комсорга, с которой, впрочем, он распрощался вообще без сожаления, потому что Алиса к этому времени как раз кончила школу и уехала поступать в университет, а без неё на заседаниях стало совсем тоскливо. К тому же замечания по поводу дисциплины за большим столом теперь делали не ему, а он, — а работа надзирателя нравилась ему ещё меньше, чем астронома или даже экскаваторщика. И совсем уж несравнимо меньше, чем загадочный и манящий труд репортёра.

И на поросшем жухлой травой склоне над глинистым речным заливом, выплюнув в воду блестящую пивную струю, на вопрос одноклассников Фрэн ответил:

— Астрономии нихт. Пойду на журналистику.

— В политэне журналистики нет, — сказал Вас.

— И в нархозе нету, — сказал Шуцык.

— Да её вообще в Хабаровске нигде нет, — расстроился Гоша Кит. — Ты что, Фрэн, в Москву всё-таки собрался?

— Зачем в Москву, во Владивосток. — И он подмигнул Киту: — Поближе к твоей тётке. И к кузине.

29 января

Полураспад

У долгих агоний есть своя плохая сторона: теряется декор.

Артуро Перес-Реверте

Была весна.

И был дождь, и было солнце, и от солнца было предательское желание радоваться. Бессознательное пыталось выдавить улыбку, но мозг быстро подавил инстинктивный этот протест, на корню пресёк собственную попытку выбраться из неподъемного, непосильного. Из бесконечного стресса, пресса ожидания неотвратимого.

Как во сне, как в жестоком кошмаре, одном из тех, что преследуют с детства. Наяву я никогда не боялся замкнутых пространств — лифтов, вагонов, туалетных кабин, в которые, как в этом кафе, можно протиснуться только боком, и то если ты не американская мадама, или если одежда у тебя не слишком просторная. А во сне я клаустрофоб.

Я подхожу к какой-то дырке, к какому-то входу откуда-то куда-то и вхожу в него зачем-то, хотя знаю, что это неразумно, что делать этого не то что не нужно, а просто нельзя, что ничего хорошего меня там не ждет. Я иду по странно гнутому коридору, и коридор становится все сумрачнее, и все ниже, и все уже, и вот уже пригибаясь, уже на четвереньках, а потом и вовсе ползком, и не коридор это уже, а туннель, и я вижу — нет, не вижу, потому что совсем уже темно и не увидеть ничего, но — знаю, что дальше станет еще уже, и уже не по-пластунски даже, а как-то иначе, протискиваясь меж жестких, отчего-то неприятных на ощупь черных стен, — зачем-то туда, где все сходится в точку, в которую уж точно не поместиться. И не нужно мне этого, но и назад уже не вернуться, просто не повернуть, потому что развернуться уже невозможно, а ползти задом еще страшнее…