Рыбаки - Чигози Обиома

* * *

Во время похорон, перед тем как Икенну засыпали песком, пастор Коллинз попросил членов семьи собраться вокруг него, а прочих — отойти.

— Чуть-чуть отойдите, пожалуйста, — произнес он по-английски с сильным акцентом игбо. — О, спасибо, благодарю. Да благословит вас Господь. Еще немного, пожалуйста. Да благословит вас Господь.

Члены семьи и родственники окружили могилу. Некоторых из этих людей я отродясь не видел. Пастор попросил закрыть глаза и помолиться, но мать разразилась пронзительным криком боли, и всех нас накрыло ужасной волной скорби. Пастор Коллинз внешне невозмутимо продолжал молиться, но голос его дрожал. И хотя его слова: «…Ты простил и принял душу его в царствие Свое… Мы знаем, что Ты как даешь, так и забираешь… стойкости перенести утрату… благодарим Тебя, Господи Иисусе, ибо знаем, что услышал нас…» — казались мне почти бессмысленными, в конце все громко прогудели «аминь». Затем, передавая по кругу единственную лопату, стали забрасывать могилу землей.

Дожидаясь своей очереди, я глянул на горизонт и увидел там похожие на комки ваты облака — такие белые, что даже белые цапли, случись им пролетать в тот час на их фоне, показались бы постыдно серыми. Я увлекся этим видом и не сразу услышал, как меня зовут. Глянул по сторонам и увидел, что Обембе дрожащими руками протягивает мне лопату и что-то бормочет со слезами на глазах. Лопата была большая и очень тяжелая — особенно из-за комка земли, налипшего на заднюю сторону полотна и похожего на горб. А еще она была холодная. Стоило копнуть и поднять немного земли, и ноги мои погрузились в песок. Бросив землю в могилу, я передал лопату отцу: тот зачерпнул полный штык. Он был последним в очереди и, отложив лопату, опустил мне руку на плечо.

Затем, словно по сигналу, пастор откашлялся и шагнул было вперед, но покачнулся на краю могилы. Пытаясь удержать равновесие, он нечаянно присыпал гроб песком. Наконец ему помогли, и он немного отступил от края.

— Время прочесть из Слова Божьего, — произнес пастор, наконец заняв устойчивое положение. Говорил он отрывисто, будто слова его были — что тропические кузнечики: спрыгивая с языка, они на мгновение замирали. Прыг — остановка — скок, прыг — остановка — скок… И так до конца речи. При этом адамово яблоко у него ходило туда-сюда, вверх и вниз. — Давайте же зачитаем отрывок из Послания к Евреям, стих первый, глава одиннадцатая. — Подняв суровый взгляд, он охватил им сразу всю толпу скорбящих. Затем, чуть наклонив голову, стал читать: — «Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом…»

Пока пастор читал нам из Библии, мне страшно захотелось взглянуть на Обембе, попытаться понять, что он чувствует. И когда я взглянул на него, меня переполнили воспоминания о потерянных братьях, словно прошлое вдруг взорвалось и его осколки, подобно конфетти внутри воздушного шара, теперь плавали во взгляде Обембе. Сперва я увидел Икенну: глаза его подернулись пеленой гнева; он навис надо мной с Обембе, стоящими перед ним на коленях. Это происходило у куста крапивы, на пути к реке Оми-Ала: сразу после того, как Обембе пошутил над прихожанами Небесной церкви, Икенна велел нам встать на колени в наказание за «неуважение к чужой вере». Потом я увидел, как мы с Икенной сидим на ветке мандаринового дерева во дворе, точно киношные Шварценеггер-коммандо и Рэмбо, устроившие засаду на Обембе и Боджу. Они были Халк Хоган и Чак Норрис соответственно и прятались на веранде. Они то и дело высовывались из укрытия и, тыча в нашу сторону игрушечными автоматами, кричали: тра-та-та, бах-бах-бах. Стоило им вскочить или закричать, как мы кидали в них воображаемой гранатой: ба-ах!

Я увидел Икенну в красной майке у прочерченной мелом полосы, на спортивной площадке начальной школы. На дворе 1991-й, и я только что пробежал дистанцию за детсадовскую команду синих; пришел вторым с конца — мне удалось обогнать участника команды белых. Меня обнимает мама, мы вместе с Обембе и Боджей стоим за ограждением — натянутой между столбов веревкой — у края беговой дорожки. Болеем за Икенну, кричим, Обембе и Боджа прихлопывают в ладоши. В какой-то момент раздается свисток, и Икенна — стоящий на одной отметке с участниками от команд зеленых, синих, белых и желтых — опускается на одно колено. Мистер Лоуренс, наш учитель на все руки, в том числе и физрук, кричит:

— На старт!

Он делает паузу, когда бегуны выпрямляют одну ногу и упираются пальцами в землю, точно кенгуру.

— Внимание! — кричит он дальше, а когда выкрикивает: «Марш!» — то кажется, что мальчики все еще стоят на одной линии, плечом к плечу, хотя они уже сорвались с места и бегут. Но вот между бегунами появляются просветы. Майки мелькают перед глазами: где была только что майка одного цвета, внезапно появляется другая. Затем зеленый спотыкается и падает, поднимая облако пыли. Остальных ребят словно окутывает дым, но вот Боджа замечает Икенну: тот победно вскидывает руку, он пересек финишную черту. Теперь я тоже это вижу. Мгновение — и Икенну окружает толпа ребят в красных майках, кричащих: «Да здравствуют красные! Да здравствуют красные!» Мать от радости начинает прыгать, держа меня на руках, а потом вдруг замирает. И я вижу почему: Боджа пролез под веревкой и несется к финишной линии, крича:

— Ике победил! Ике победил!

А следом за ним гонится учитель с длинной тростью, стоявший на посту у заграждения.

Когда мое внимание вновь переключилось на похороны, пастор уже дошел до тридцать пятого стиха: его голос звучал громче, завораживая, так что каждый прочитанный им библейский стих повисал на крючке разума и бился пойманной рыбой. Наконец пастор закрыл потрепанную Библию с загнутыми уголками страниц и убрал ее под мышку. Утер и так уже влажным платком лоб.

— Разделим же благодать, — сказал он.

В ответ все, соединившись в хор могучих глоток, произнесли молитву — и я читал ее как можно громче, крепко зажмурившись:

— Благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любовь Бога Отца, и общение Святого Духа со всеми вами. Аминь[13].

Медленно затухая, слово «аминь» пронеслось меж могильных камней, чей язык — тишина. Затем пастор сделал знак могильщикам, которые всю церемонию сидели в сторонке, о чем-то болтая и смеясь. Работники сразу же подошли. Эти странные люди принялись спешно забрасывать могилу землей, ускоряя исчезновение Икенны, как будто им было невдомек, что, как только Икенна скроется под слоем земли, никто его больше никогда не увидит. Комья земли сыпались на гроб, и снова вспыхнуло горе: почти все, кто пришел на похороны, не выдержали, точно скорлупа ореха ифока. Я, правда, сам не заплакал, но зато остро, до боли, почувствовал потерю. Могильщики работали с ошеломляющим безразличием, все больше ускоряясь; один из них ненадолго сделал паузу — чтобы достать из-под песка, уже наполовину скрывшего гроб с телом Икенны, расплющенную бутылку воды. Наблюдая за ними, я мысленно ушел в холодную землю собственного разума, и мне вдруг стало ясно — как становится ясно все с опозданием, что Икенна был нежной и ранимой птичкой. Он был воробушком.