Тайпи. Ому - Герман Мелвилл

Складным ножом мы вырезали из кусочков дерева шахматные фигуры, а доской нам служила расчерченная мелом на квадраты крышка сундука. Я отметил свои фигуры, привязав к ним лоскутки черного шелка, оторванные от старого шейного платка. Матросы в шахматах ничего не смыслили; они следили за ходом игры в полнейшем недоумении.

Доски своего ложа я застелил старой парусиной и всяким тряпьем. Подушкой служил чурбан, обернутый рваной фланелевой рубахой.

В кубрике было очень грязно, и он был чрезвычайно тесен. Дерево было сырое и заплесневелое, а кроме того, искромсанное – кок часто пользовался для растопки щепками, которые откалывал от него. В покрытых копотью карлингсах виднелись глубокие дыры, когда-то прожженные пьяными матросами.

В кубрик спускались по доске, на которой были набиты две поперечные планки; люк представлял собой дыру в палубе. Приспособления для задраивания люка не имелось, его лишь прикрывали просмоленным парусом. При малейшем ветре в кубрик попадали брызги волн, и становилось ужасно мокро. А в шторм вода врывалась туда подобно водопаду.

Каждая щель на корабле кишела крысами и тараканами. Доходило до того, что мы предпочитали есть и пить в темноте, а не при дневном свете. Каждую ночь тараканы устраивали настоящее празднество. Полчища насекомых начинали проявлять необычайное оживление и гудеть. Они бегали по сундукам и доскам, носились в воздухе, слившись почти в сплошную массу. Они бегали даже по больным, обессилевшим матросам, которые не могли подняться. Все это сопровождалось страшным гулом. Крысы же стояли в норах и смотрели на нас, а нередко бросались на нас во время трапез и грызли нашу еду.

Когда крысы в первый раз приблизились к Ваймонту, тот до смерти перепугался; но вскоре стал с поразительной ловкостью хватать их за лапы и выбрасывать в море.

Как-то юнга подарил мне немного патоки; я ее очень любил. Она хранилась в жестяной банке в самом дальнем углу моей койки. Мы с доктором потихоньку лакомились сухарями, политыми ею, и не делились ни с кем – патока была в наших условиях настоящим деликатесом.

Как-то вечером, когда мы в темноте наклонили банку, вместе с патокой выскользнуло еще что-то. Сколько времени оно пробыло там, мы, слава богу, никогда не узнали, да и не хотели знать; мысль об этом мы постарались выкинуть из головы.

Доктор был непревзойденным шутником.

Особенно доставалось старому чернокожему коку. То он обнаруживал в своей койке мокрое бревно, то его голова, пока он спал, оказывалась вымазанной смолой, то он находил в котле варившийся в нем старый ботинок…

Однажды доктор вздернул на мачты, кого за ногу, кого за плечо, матросов, заснувших во время ночной вахты. Он застал их спящими, обвязал каждого веревкой, пропустил концы через несколько блоков и подвел к шпилю; несмотря на крики и сопротивление, матросы повисли кто на мачтах, кто на реях.

Как-то ночью я лежал в кубрике без сна и вдруг услышал чьи-то шаги. Боб, старый коренастый моряк, осторожно спустился в кубрик, направился к шкафу и стал на ощупь искать что-нибудь съестное. Подкрепившись, он начал набивать трубку. Закурив, через некоторое время он задремал, голова его склонилась на грудь. Погасшая трубка выпала изо рта, и он уснул глубоким сном.

Внезапно на палубе послышалась команда, за которой последовал топот ног. Боба хватились. Какая-то тень скользнула по кубрику и бесшумно приблизилась к Бобу. Это был один из вахтенных, державший в руках конец троса. Помедлив мгновение, матрос осторожно приложил руку к груди Боба, чтобы убедиться, крепко ли он спит; затем, привязав трос к его лодыжке, вернулся на палубу.

Едва он повернулся спиной, как с койки взметнулась длинная фигура, и доктор отвязал конец троса от лодыжки Боба и прикрепил его к большому тяжелому сундуку, принадлежавшему тому самому матросу, что сейчас исчез.

С грохотом подпрыгнув, ящик сорвался с места и, ударяясь обо все встречные предметы, понесся к люку. Там он застрял; думая, что Боб уцепился за балку и пытается перерезать трос, шутники принялись тянуть изо всех сил. Сундук взмыл в воздух и, ударившись о мачту, открылся, обрушив на головы моряков кучу самых разнообразных вещей.

От грохота и криков проснулась вся команда. Мы поспешно выскочили на палубу. Владелец сундука с ужасом смотрел на свои разлетевшиеся во все стороны пожитки, ощупывая огромную шишку на голове…

Глава 4

Мы находились в море дней двадцать, когда двое больных, которым становилось все хуже, умерли ночью в течение какого-нибудь часа.

Один из них занимал соседнюю койку справа от меня и последние несколько дней с нее не поднимался. Все это время он часто бредил, садясь и озираясь вокруг, а подчас дико размахивая руками.

В ночь его смерти я сразу же после начала ночной вахты улегся спать, но проснулся от какого-то смутного кошмара и почувствовал на себе что-то холодное. Это была рука больного. Вечером он несколько раз клал ее на мою койку, и я ее осторожно убирал. Но теперь я вскочил и сбросил с себя его руку. Она безжизненно упала, и мне стало ясно, что мой сосед умер.

Я разбудил товарищей. Труп сразу же завернули в обрывки одеял и вынесли на палубу. Покойника зашили в парусину, поместив в ногах вместо ядра чугунную баластину. После этого тело подняли на доску, положенную поперек фальшборта. Два человека поддерживали ее конец. Судно остановили. Старший помощник, не вполне трезвый, пошатываясь, выступил вперед и, держась за ванты, подал команду.

Доска наклонилась, тело заскользило вниз и упало в море.

– Отдать брасы!

Судно плавно двинулось вперед.

Покойный был грубым и необщительным человеком, и его не любили на корабле. Теперь всех занимал только вопрос, как распорядиться его сундуком, в котором, как думали, хранились деньги. Кто-то вызвался взломать сундук и распределить содержимое поровну между матросами.

Вдруг крик из кубрика заставил всех вздрогнуть. Там оставались лишь двое больных, которые были не в силах подняться на палубу. Мы сошли вниз и увидели, что один из них при смерти. Он был без сознания, его глаза были открыты и устремлены в одну точку, он прерывисто дышал. Матросы попятились. Доктор взял его за руку и, вдруг отпустив, воскликнул:

– Он скончался!

Тело вынесли по трапу. Опять расстелили парусину, опять зашили в нее мертвого моряка… На этот раз матросы потребовали, чтобы принесли Библию. Но ни у кого не оказалось даже молитвенника. Тогда португалец Антоне, уроженец островов Зеленого Мыса, вышел вперед, что-то пробормотал над телом земляка и пальцем начертил сверху на парусине большой крест.

Остаток ночи никто не спал. Многие провели ее на палубе, рассказывая друг другу морские истории. Сильнее всего меня потряс рассказ плотника.

…Однажды на пути в Индию у них на борту появилась лихорадка, которая за несколько дней унесла жизни половины экипажа. После этого матросы стали лазить по ночам на мачты только по двое. На палубе появлялись призраки, слышались чьи-то голоса. Самого плотника, когда он в шторм взобрался вместе с другим матросом на грот-мачту, чтобы убрать брамсель, чуть не сбросила вниз чья-то невидимая рука, а его товарища ударило по лицу мокрой парусиной…