Восемь. Знак бесконечности - Ульяна Соболева

Но ведь она поехала с каким-то типом кататься и просто не вернулась. Я попрошу Алекса ее поискать. Он поможет. Найду эту гадину и больше не буду с ней никогда в жизни разговаривать.

Я бросила взгляд на ярлык сайта, и рука дернулась к мышке, чтобы зайти, но я тут же передумала. Зазвонил мобильный. Ответила, отпивая ледяную воду из стакана, рука дрогнула.

– Я хочу тебя. Сегодня.

Дыхание не просто участилось, а я открыла рот и не могла продышаться. По телу пошла не просто дрожь, а мгновенная лихорадка голода. Болезненного, дикого, извращенного голода. Мои трусики промокли, и влага отпечаталась на внутренней стороне бедер. Соски затвердели, до боли, так что я почувствовала ими тонкую материю шелкового халата.

– Я заеду за тобой в девять вечера.

И не дожидаясь моего ответа, отключился. Я должна была перезвонить и проорать ему, что он наглый и самоуверенный ублюдок, должна была бежать из квартиры и продинамить его… но вместо этого я соскочила со стула и бросилась в ванную, умывалась холодной водой и понимала, что я хочу, чтобы он приехал, хочу с такой силой, что мое сердце готово остановиться от радости. Идиотической, дурацкой, наивной радости. Подняла лицо и посмотрела в зеркало… шли секунды, минуты и вдруг отчетливо осознала – я попалась. Мне не соскочить с этого крючка, потому что я не хочу соскакивать. Я хочу Данте Марини.

* * *

Алекс смотрел, как Берн, высоченный крупный мужчина с седыми вьющимися волосами, небрежно собранными в маленький хвостик на мощном затылке, склонился над трупом девушки. Его светло-зеленый, похожий на больничный халат был забрызган кровью, и Берн скорее напоминает мясника, чем патологоанатома. И этот мясник, подняв одно веко у трупа вверх, что-то осторожно доставал оттуда пинцетом. Алекс склонился, чтобы лучше рассмотреть. Его давно не пугали мертвецы. Он к ним привык, как привыкают к шумным офисам, столярным станкам, запчастям автомобилей, да не важно, к чему. Труп уже давно не воспринимался, как нечто пугающее, внушающее брезгливость или отторжение. Он мысленно разделял их для себя на несколько видов: первые – это ошметки, там вообще не на что смотреть, вторые – это полуразложившиеся продукты гниения, третьи – в плохом состоянии, когда труп поступал после аварии или другой неестественной смерти и четвертые – уснувшие. Последняя категория иногда даже завораживала тихой и какой-то возвышенной красотой спокойствия. Сейчас он смотрел на тело этой девушки и она, явно, относилась к последней категории. Видимо, и самому маньяку нравилось, что они спокойные и красивые, когда умирают. Он не наносил повреждений на их тела, не уродовал. Но он их трахал. Аккуратненько, не оставляя следов. Они у него мирно лежали и не сопротивлялись. Гребаный эстет. Лучше бы он бесновался, тогда было бы больше зацепок.

Стеф прокашлялась и оба мужчины резко обернулись.

– Поплохело? – съязвил Берн.

– Нет, кофе поперхнулась, – ответила Стеф и, демонстративно достав из кармана вафлю, развернула бумажку и откусила. Хруст разнесся по всему помещению.

– Крутая у тебя помощница, Ал.

Берн наконец-то извлек то, что уже несколько минут аккуратно пытался выудить из-под голубоватого, тонкого, как пергамент, века. Он протянул ладонь к Алексу и на узловатом указательном пальце, обтянутом латексной перчаткой, виднелась маленькая буква «t». Скорее всего вырезанная из книги или газеты. Берн посмотрел в напряженное лицо копа и черные глазки дока сузились.

– Сукин сын задает тебе ребус. Что? Заработали шестеренки, Ал? Это не все. Смотри сюда.

Берн наклонился к столу и показал Алексу маленькую баночку с раствором, на дне которой виднелась другая буква – «i». Заславский смачно выругался матом.

– Это я извлек из-под века Веры Бероевой.

– Ты понимаешь, что это значит? В каком мы дерьме? Притом все!

– Это значит, Ал, что в других трупах девушек тоже могли быть послания, а мы о них даже не знали. Скорей всего это какое-то слово. Оно вырезано из очень старой книги. Видишь? – Берн схватил увеличительное стекло. – Завитушки, потертости. Сейчас нет таких шрифтов. Это печаталось именно на машинке и притом довольно старой модели. Мы отправим материал в лабораторию и через несколько часов будем иметь намного больше информации. Возможно, вплоть до года издания. Если это раритетная книга, то тебе чертовски повезло.

Алекс нервно провел ладонью по лицу, стирая ледяные капли пота. Он посмотрел на Берна, и его брови сошлись на переносице:

– Берн, я никогда раньше не видел ничего похожего на это гребаное дерьмо! Ничего такого извращенного, умного, вдобавок долбаного и киношного! Бред! В нашем городе не случалось подобной дряни за все годы моей работы копом! Как ты не заметил этого раньше?

Берн открыл стеклянный шкафчик и протянул Алексу бутылку водки, тот глотнул побольше обжигающей жидкости прямо из горлышка, так что дернулся кадык на горле, и занюхал рукавом куртки. Бросил взгляд на Стеф, но она сделала вид, что ничего не видит, а рассматривает букву в банке.

– С этой девчонкой все немного иначе, понимаешь? – продолжил док. – Например, Вера пробыла у него, как минимум, несколько дней. Эту букву он засунул ей под веко, когда она была еще жива. Засунул аккуратно, не повредив глазное яблоко. А здесь он торопился и задел глаз. Не сильно, но задел. Белок был поцарапан кончиком очень острого предмета и это не пинцет, на ресницах засохли капельки крови, поэтому я заметил. Более того, этот труп уже не поступил ко мне с пометкой «суицид». Кстати, могу тебя порадовать – мы установили название препарата, которым ублюдок их пичкал. В этом случае он не успел выветриться из крови жертвы.

Алекса трясло, как в лихорадке.

– Скажи, откуда берутся такие больные уроды, а?

– Хер его знает, Ал. Из преисподней, – Берн хрипло, надтреснуто засмеялся. Он накинул простыню на лицо мертвой девушки.

Алекс достал мобильный и заорал в трубку:

– Мне нужно разрешение на эксгумацию тела Аниты Серовой. Срочно. Плевать, как вы это сделаете. Достать сегодня же. Появились новые улики. Берн, буква сохраниться, если тело пролежало под землей более двух недель?

– В гробу?

– А в чем же еще?

– Ал, например, иудеи хоронят своих мертвецов в белых саванах и без гроба, это уменьшает твои шансы что-то найти, точнее мои… вы ведь притащите тело ко мне.

– Нет, она была христианкой.

– Не знаю, Ал. Не могу гарантировать. Сырость, дожди. Могло сгнить вместе с веком, раскиснуть.

– Твою ж мать! Стеф, поехали. Мне нужно это долбаное разрешение прямо сейчас.

– Еще потребуется подпись ее семьи, – сказала Стеф, ловко попав пластиковым стаканом в мусорку. Бросила взгляд на Берна, который многозначительно смотрел на ее пышную грудь, и пошла к выкрашенным в белый цвет дверям.

* * *

Отец Елены Скворцовой, Грегори, мужчина невысокого роста, с круглыми залысинами, жидкими коричневыми волосами, очень загнанным взглядом светлых глаз непонятного серо-зеленого цвета, нервно сжимал и разжимал ладони. Казалось, он не мылся и не брился уже несколько дней. От него исходил стойкий запах пота, древесины, дешевого табака. Его рубашка в блеклую клетку, а-ля кантри, была помятой и совершенно несвежей. Алекс бросил взгляд на его руки. Легкие порезы, заусеницы, грязь под ногтями. Он столяр или ремонтник, а может мебельщик. Работает по двенадцать часов в сутки, зарабатывает копейки, пьет по выходным водку и ездит на рыбалку с такими же неудачниками, как и он сам. Пюдобные ему не убивают. Точнее, не так. Убивают, но это бытовые убийства – нож в живот, сковородкой по голове, задушить или забить ногами. Грубо, быстро, жестоко. На всю хрень со знаками, итальянским стилетом и прочим гениальным, мать его, дерьмом у столяра Грегори не хватило бы ума и терпения.