Айдахо - Эмили Раскович

Стоит им закончить, и камеру наполняет девичий голос, удивительно юный, потрескивающий от помех.

– До переклички две минуты.

Чей это голос? Он почти детский, приказы звенят как считалочки: «Как растают снег и лед, май с цветами к нам придет». В этом голосе слышны – или ей только кажется? – нотки невинности, недоумения от одной мысли, что кто-то его послушается.

– До переклички одна минута. Встаньте у дверей.

Сам по себе открывается замок, сама по себе отъезжает дверь. Они выходят в похожий на клетку зал, останавливаются у двери. По бокам и напротив – ряды заключенных, руки висят вдоль тела, лица равнодушны, лишь иногда вялые улыбки и легкие кивки.

Все они ждут, когда голос – этот странный детский голос из динамика – их отпустит. Дженни чувствует себя как в зале суда неделю назад. Там тоже ноги подняли ее с места не только по требованию судьи, но и по приказу детского голоса, исходившего неизвестно откуда, словно бы и снаружи, и у нее изнутри, и это был даже не приказ, а скорее акт созидания.

Голос судьи был не громче шепота. Приговор, произнесенный его губами, прозвучал как-то отдельно от него, словно его тоже объявил детский голос. Пожизненное, сказал он, будто даруя ей жизнь.

Будто такое возможно.

Называют фамилии женщин, снова этот детский голос из динамика, эхом отскакивающий от зеленых бетонных стен.

Такое ощущение, что ее мир сжался до размеров игрушечной модели, а сверху, сквозь небо, на нее смотрит ребенок и, не открывая рта, двигает ее губами. И губы Дженни складываются в чужие слова.

Ее черед. Откуда-то из чащи смотрит Джун.

– Митчелл.

Когда потрескивающий голос называет ее фамилию, для Дженни это просто форма, форма без наполнения звуком, пустота между четырьмя стенами, и она эту пустоту возвращает.

– Здесь.

Здесь. Она здесь.

В самый жаркий день в году Мэй подходит к мусорному баку в тени развешанного на веревке белья. Бак этот величиной с нее саму и наполнен водой. Мэй снимает крышку и окунает пальцы в воду. Теплая. Тогда она швыряет крышку подальше яростным – как она надеется – жестом, призванным доказать любому наблюдателю, что она всецело предана своему делу и со всякими там крышками церемониться не намерена. Крышка, точно блюдце, крутится в пыли и застывает кверху дном.

На Мэй легкое платьице в полоску, ноги босые – сандалии она скинула еще у подножия холма. Она встает на горячий бетонный блок и отряхивает ступни ладонями. Бак синий, как и дрожащие отражения, которые вода рисует на ее руках, пока она вдыхает запах нагретого пластика и водит пальцем по водной глади, тут и там пропарывая тонкую маслянистую пленку, попавшую туда с ее кожи. Мэй садится на край бака и по очереди опускает ноги в воду, шумно втягивая воздух, будто вода холодная. Она не холодная. Она покоилась под горячей крышкой со вчерашнего дня, когда Мэй наполнила бак из шланга и немного в нем померзла. И вот теперь вода прокрадывается по ее ногам, заползает под юбку, омывает все тело вплоть до кончиков волос, поглощает ее. Мэй стягивает платье, оно медленно идет ко дну. Согнув ноги, она погружается в воду до подбородка. Затем подтягивает колени к груди и вся складывается. Она держится на воде, не касаясь ни стенок бака, ни дна. Покачиваясь вверх-вниз в синем кольце. Иногда она отталкивается от дна ногами и, раскинув руки, прыгает вверх, и брызги так тяжело шлепаются о землю, что вздымают облачка пыли, как от мелких камушков. Такая у них тут тонкая пыль.

Из бака видна задняя стена их бледно-желтого дома ниже по склону. Неподалеку, на выгоне, лошади щиплют горячую сорную траву. В паре футов от бака Мэй – бак сестры, крышка нетронута. А у дерева еще с Пасхи стоит сестрин велосипед, цепь у него уже заржавела, а сиденье погрызла белка.

Мэй ищет глазами Ловкача, это ее рыжий полосатый кот. Сегодня около одиннадцати он потерялся. В самый зной она дважды обошла все его излюбленные места, шепотом произнося его имя, ведь если бы она звала его во весь голос, то пришлось бы официально признать, что он пропал. «Ловкач», – едва слышно шепчет она, глядя в небо и на уродливые растрепанные макушки сосен. Чем дольше она зовет его, тем глубже ритм слова проникает в ее тело: на «лов» она прижимается к бортику, на «кач» откидывается назад. Вода льется через край.

И тут она замечает, как по склону поднимается Джун. На ней голубой купальник, пыльные белые шорты и мамина шляпа. Соломенная, с завязками под подбородком. Тень от полей шляпы мешает как следует разглядеть выражение ее лица. Мэй хочется прочесть его. Но Джун наклонила голову, смотрит себе под ноги, зажав под мышкой полотенце.

Мэй выскакивает из бака, хватает крышку. У нее родилась идея. Забыв отряхнуть ступни, на которые тут же налипла грязь и труха от сосновых шишек, она залезает обратно в бак и накрывается крышкой, будто внутри никого нет. Запрокидывает голову, чтобы над поверхностью воды осталось только лицо. Замирает и прислушивается. Здесь ее никто не видит. Шагов Джун не слышно, слышно только, как стучит пульс в ушах.

Это не пульс – это Джун стучит пальцами по пластику.

– Я знаю, что ты там, – доносится ее равнодушный голос.

Мэй сбивает крышку головой. Джун уже сняла шорты и аккуратно сложила их на пне. Не разуваясь, она снимает со своего бака крышку и болтает в воде рукой. Джун любит, когда вода холодная. Не теряя времени, она берет пустую банку из-под кофе и принимается вычерпывать воду.

Снова устроившись в баке, Мэй с досадой отмечает, что вода грязная, ведь она не отряхнула ноги. На поверхности плавают пластинки шишек. Она сдувает их подальше от себя.

Джун поворачивает кран, и из шланга бьет холодная струя. Она наполняет свой бак, полный на три четверти, до краев. Затем извлекает из полотенца книгу и залезает в воду, так сильно втягивая живот, что все ребра видны.

Погрузившись, она медленно, довольно выдыхает, словно показывая, насколько лучше купаться в холодной воде. Положив подбородок на бортик и выставив руки с книжкой перед собой, она углубляется в чтение, и снова уродливая шляпа закрывает ее лицо.

– А о чем твоя книга? – спрашивает Мэй.

– Об одной девочке из настоящего, чья душа связана с девочкой из давнего прошлого, ехавшей по Орегонской тропе, – быстро отвечает Джун, переворачивая страницу.[9]

– Интересно?

– Очень.

Воцаряется молчание. Мэй бросает взгляд на дом, за которым виднеются окрестные горы.

Теперь в ее жизни две Джун, и кто они друг для друга, эти две Джун, пока неясно. Зато ясно, кто они для Мэй, – одну она любит, другую ненавидит. О первой она думает редко. Это старая Джун, та, что играла в куклы. Когда рядом старая Джун, все идет своим чередом; Мэй не восхищается старой Джун, не ищет ее одобрения и не жаждет каждую минуту проводить с ней.