Айдахо - Эмили Раскович

– А что?

– Посмотри внимательно.

Уэйд стал разглядывать девочку на снимке. На вид лет десять или одиннадцать, ровесница отца. Две длинные тонкие косички свисают на плечи. Платье перепачкано. Подавшись вперед и придерживаясь руками за штакетник, она так широко улыбается, что глаза превратились в щелочки, а улыбка – в настоящий оскал. Ее лицо с воинственной радостью обращено к небу, шея вытянута и блестит.

– Ну что, ты ее знаешь? – спросила Дженни.

– Какая-нибудь соседка или кузина, – ответил Уэйд. – Это папина фотография, а не моя. С чего бы мне ее знать? Или ты подумала, что это я? – Он все еще злился и надеялся, что она это слышит.

Дженни перевернула снимок. На обратной стороне были криво нацарапаны два имени, под ними стояла дата: август 1928 г.

– Ее зовут Джун Бейли Ро, – сказала Дженни. – И она должна нам почти десять тысяч долларов.

После этого дни стали другими. Снег валил все с той же силой. Уэйд сгребал его с крыши лопатой. Сбивал сосульки с карниза. Ходил на свою вырубку и глядел в небо. Представлял, как приближается вертолет. Сверху белая поляна в кольце леса, должно быть, походила на глаз, а сам он – на зрачок.

Последнее упавшее дерево не переменило все так, как могло бы раньше. Гора осталась прежней. Глухой, необъятной, смертоносной, живой. Только появился новый звук. Торопливое бормотание, словно из-под одеяла, тайна, хранимая в дрожащем свете карманного фонарика. Это Дженни. Бормотала себе под нос, сама того не замечая, все громче и яростнее, а потом, осознав, что ведет себя как заговорщица, начинала смеяться. Он тоже смеялся – иногда. Но как-то натянуто. Ему казалось, будто их кто-то подслушивает, будто теперь надо не зиму хранить в секрете (хотя они до сих пор скрывали свою беду от родителей), а хранить что-то в секрете от самой зимы.

Когда Адаму, отцу Уэйда, было десять, Джун Бейли Ро было одиннадцать.

О том, что они вместе выросли, свидетельствовала только одна фотография, которая отныне занимала место на тонкой стопке бумаг посреди пустой гостиной. Восемь коробок, присланных из прерии, пошли на растопку камина. Сидеть теперь можно было только на кровати – там они и ели, пристроив тарелки на коленях. Все, что осталось от тех восьми коробок, – тонкая стопка бумаг на полу. Чтобы листы не разлетались, когда открывалась дверь, Дженни придавила их ножом Уэйда.

Зацепок было немного, но общая картина выглядела вполне ясно.

Первый чек, на две тысячи долларов, отец Уэйда послал в 1968 году, когда ему было пятьдесят, а Джун Бейли Ро – пятьдесят один. Чек был подарком – как он полагал в тумане болезни – на ее четырнадцатый день рождения.

Письма, которые обнаружила Дженни, были черновиками, где одни и те же фразы повторялись снова и снова, с небольшими вариациями, местами сползая в сентиментальность, местами из-за плохого почерка превращаясь в невнятицу. Почти на каждом листке бесприютно висела скрепка. Многие предложения были зачеркнуты. Кто знает, какие фразы попали в финальную версию? Только Джун Бейли Ро. По сути же, все эти письма состояли из виноватых обещаний и невнятных горячечных заверений в любви: изнутри одиночества болезни Адаму казалось, что девочка на фотографии – его тайная дочь и единокровная сестра Уэйда и что ей четырнадцать лет.

Что навело его на эту мысль? Уэйд не знал. Когда Дженни показывала ему письма, он кивал и старался не вчитываться, не смотреть на нежные слова, на пристыженные речи. Неужели Адам думал, что на снимке десятилетний Уэйд? А сам снимок считал доказательством того, что долгие годы несправедливо отдавал предпочтение сыну, обделяя свою потерянную дочь, которой приходилось бороться даже за право попасть в кадр? Эта вытянутая шея, этот звериный оскал.

Смотреть на фото было невыносимо. Что до писем, его задевало не столько само содержание, сколько бесконечное оттачивание фраз, как будто обычные слова были для нее недостаточно хороши.

Восемь чеков на разные суммы. Судя по сохранившимся записям. Всего около десяти тысяч долларов.

Смерть отца терзала Уэйда с новой силой. Он не мог смириться с тем, что эта девочка урвала себе местечко в сознании Адама, в то время как ему, Уэйду, этого не удалось, не удалось удержаться в памяти собственного отца.

Он не говорил об этом Дженни, и ее помешательство продолжалось. Иногда бормотание сменялось долгим молчанием, которое прерывалось, лишь когда, поддавшись на уговоры Уэйда, она выходила погулять. Морозный воздух выдергивал ее из ступора. Она обливалась потом, а руки в перчатках мерзли. Пар от дыхания застывал у нее в волосах, белые крупинки в темных французских косичках. С тех пор как Дженни сожгла коробки, она каждый день расчесывалась и заплетала косы. В свете ее нового предприятия – схемы по возвращению денег – даже зима отошла на второй план. Она возмущалась. Радовалась. Думала, что они спасены. Не благодаря площадке, которую он расчищал с таким трудом, а благодаря десяти тысячам, которые она планировала забрать у воровки, у этой бессердечной старухи, у этой девчонки. Уэйд сам слышал, как Дженни называла ее девчонкой, будто женщина почти семидесяти лет и правда могла быть тайной дочерью его отца.

Когда они гуляли, из кустарника с густо переплетенными ветвями, гнущимися под тяжестью снега и гнилых белых ягод, разлетались перепуганные куропатки. В воздухе пахло лишайником. Дженни возбужденно болтала, показывая разные места на участке, которые собиралась облагородить, когда они получат деньги.

– Как только растает снег, купим трактор. Я хочу расчистить дорожки. По краям участка поставим скамейки. Я тут подумала, на месте вертолетной площадки можно сделать беседку, не в этом году, а как-нибудь потом, это будет тайное место для венчания.

– И кто же там будет тайно венчаться?

Она смеялась, схватившись за живот.

– Чокнутая! Я просто чокнутая!

И смотрела на него горящими глазами.

Вечерами Уэйд сидел на кровати с ручкой и блокнотом, а Дженни мерила шагами комнату и диктовала ему письма с угрозами, постоянно меняя формулировки, пока ее руки, словно спрашивая совета, непрерывно поглаживали необъятный живот – гору, служившую источником ее нежности, и страха, и самих слов: «Верните деньги».

Другой на его месте – со временем, конечно, – свыкся бы со смертью отца. Скорбь стала бы чем-то спокойным и зыбким, вроде мудрости, рассеялась бы, как луч света в тумане.

Но Уэйд, хотя давно уже перестал скорбеть, сам бродил как в тумане, не видя ничего вокруг. Долгие годы ему удавалось не думать о том, что деменция может развиться и у него. Страх накатывал в моменты сильных переживаний, но обычно справиться с ним было легко. Но когда Уэйд читал письма, которые отец писал Джун Бейли Ро, когда видел, сколь мучительно предан он был вымышленному персонажу – дочери, которой у него никогда не было, – страх брал над ним верх. Столько любви, столько эмоций, столько боли – и все это повисло в пустоте, в жутком, дрейфующем хаосе. Потеря памяти, ожидавшая его в будущем, стала новой отправной точкой его жизни, и он заранее тосковал по всему, что потеряет, и заранее искал способы удержать все, что любит.