Вампирские хроники: Интервью с вампиром. Вампир Лестат. Царица Проклятых - Энн Райс

Или иначе – «сестренка-смерть», «лапочка-смерть». Для меня у него тоже было прозвище.

«О, милосердная смерть!» – восклицал он, заламывая руки.

Так взывают к небесам экзальтированные дамы: «О, Боже милосердный!» В такие минуты мне хотелось его задушить. Но мы не ссорились. Мы просто не вмешивались в жизнь друг друга. По всем стенам от пола до потолка тянулись книжные полки, мерцали кожаные переплеты. Это был наш мир – мой и Клодии, а Лестат купался в роскоши и покупал новые и новые безделушки. Так мы и жили, пока Клодия не начала задавать вопросы.

Молодой человек нетерпеливо ждал продолжения. Но вампир молчал. Он молитвенно сложил руки; его белые пальцы светились, как шпиль колокольни. Казалось, он совсем забыл о собеседнике, с головой уйдя в воспоминания. Наконец он очнулся и заговорил:

– Я должен был знать, что рано или поздно это случится. Должен был заметить признаки приближающихся перемен. Мы с Клодией были так близки, я так сильно любил ее; просыпался на закате рядом с ней, только она и смерть разделяли мое одиночество. Но я жил тогда в постоянном страхе; мне казалось, что мы ходим по краю огромной черной пропасти, стоит сделать один неверный шаг, стоит только задуматься, забыться – и разверзнется страшная бездна; и действительный мир исчезал перед моими глазами, земля расступалась, черная трещина пересекала рю Рояль, дома рассыпались в пыль и прах; или хуже – город становился прозрачным, неживым, как театральный занавес из тонкого шелка… Но я отвлекся, простите. О чем же я говорил? Ах да, я не заметил в Клодии этих тревожных перемен, не хотел ничего замечать, отчаянно цеплялся за счастье, которое она дарила мне каждую минуту.

А перемены были. Она невзлюбила Лестата и часами разглядывала его с холодным вниманием. Часто она не отвечала на его вопросы, и невозможно было понять – то ли она просто не расслышала, то ли вообще не желает разговаривать с ним. Он принимал это как оскорбление, и хрупкий мир в нашем доме стал рушиться. Лестат не требовал любви, но не мог смириться с тем, что его присутствие игнорируют. Однажды он набросился на нее и хотел отшлепать. Я вынужден был противостоять ему впервые за долгие годы, впервые с тех пор, как она поселилась с нами.

«Она больше не ребенок, – шептал я ему. – Она стала женщиной, хотя я не знаю, как это объяснить».

Я уговаривал его не принимать это близко к сердцу, и он с притворным презрением в свою очередь перестал ее замечать. Но однажды он пришел ко мне не на шутку встревоженный: она шла за ним по пятам, хотя отказалась идти на промысел вместе.

«Что с ней творится?» – возмущенно обращался он ко мне, будто это я произвел ее на свет и должен все про нее знать.

Как-то вечером пропали наши лучшие служанки – мать и дочь. Кучер, посланный к ним домой, вернулся с известием, что их нигде не нашли. Вскоре раздался стук в парадную дверь: на пороге стоял отец семейства. Увидев меня, он отступил назад. Он смотрел на меня с мрачным подозрением. Все смертные рано или поздно начинали так на нас смотреть, и этот взгляд не сулил им ничего, кроме смерти. Так бледность предвещает скорый конец больному лихорадкой. Я постарался объяснить ему, что здесь их нет – ни той, ни другой, – что мы сами собираемся начать поиски.

«Это ее работа! – злобно прошипел Лестат, когда, выпроводив гостя, я запер ворота. – Она что-то сделала с ними, она всех нас подставила. Я заставлю ее все рассказать!»

Он повернулся и, тяжело ступая, пошел по лестнице в дом. Я знал, что Клодия ушла, незаметно выскользнув на улицу, когда я стоял у ворот. И знал кое-что еще: слабый запах гниения доносился из заколоченной кухни на другом конце двора, и я догадывался, что это значит. Могильный смрад тяжелой струей примешивался к аромату жимолости. Услышав шаги Лестата, уже спускавшегося вниз, я подошел к низенькой кирпичной постройке и взялся за полусгнившую дверь. Здесь никогда не готовили еду, никто не входил сюда, и жимолость облепила стены. Кухня напомнила мне старый каменный склеп. Дверь легко поддалась, гвозди рассыпались в ржавую пыль; мы вошли в смрадную темноту. Я услышал сдавленный всхлип Лестата. Они лежали на полу – мать и дочь. Голова дочери покоилась на материнской груди, мать обнимала ее за плечи. Вокруг кишели черви. Навстречу нам поднялась туча москитов, и я отогнал их, морщась от отвращения. Муравьи ползали по закрытым глазам и губам трупов, влажные следы улиток серебрились в лунном свете, как русла маленьких рек.

«Черт ее возьми!» – выругался Лестат. Я крепко схватил его за руку и не отпускал.

«Что ты собираешься с ней сделать? – спросил я. – Что ты можешь с ней сделать? Она давно уже не ребенок и не станет беспрекословно нам подчиняться. Мы должны объяснить ей, научить ее, как себя вести».

«Она все прекрасно знает сама! – Он отступил назад, отряхивая плащ. – Ничуть не хуже нас с тобой! Все эти годы она понимала, чем можно рисковать, а чем нельзя! Я не позволю ей заниматься подобными вещами без моего разрешения! Не потерплю этого!»

«Ты что, считаешь себя нашим мэтром? Разве ты учил ее поступать так? Или, может быть, она сотворила это с моего тихого благословения? Сильно сомневаюсь. Она видит себя равной нам, а нас – равными друг другу. Мы должны поговорить с ней по-хорошему, научить ее уважать то, что принадлежит нам. И нам самим не помешает этому поучиться».

Мне показалось, что он меня понял, хотя и не подал виду. Повернулся и ушел. В городе он сумел развеяться и возвратился сытый и усталый. Клодии еще не было. Он лег на кушетку и поинтересовался: «Ты похоронил их?»

«С ними все кончено, – ответил я, стараясь даже не думать о том, что их останки сгорели в кухонной печи. – Но остались еще отец и брат, с ними надо разобраться», – добавил я с опаской: вдруг он вспылит?

Я хотел поскорее покончить с этим делом и обо всем забыть. Но Лестат сказал, что отца и брата уже нет в живых: сегодня к ним на ужин пожаловала смерть, забрала свое и помолилась за упокой их душ.

«Вино, – проворчал он и провел пальцами по губам. – Они были пьяные. По дороге домой я выстукивал тростью по оградам забавную мелодию. – Он рассмеялся. – Но я не люблю вино. У меня от него голова кружится. А у тебя?»

Он посмотрел на меня, и я вынужден был