Останется при мне - Уоллес Стегнер

Около восьми Сид отправляется навестить Чарити в больнице, взяв записки от нас и клятвенно пообещав вернуться. Около девяти опять приходит хозяин. Звонил сосед, смущенно говорит он. Несколько минут мы ведем себя тише. Кто-то просит меня прочесть отрывок из романа, но я оглядываю наш подвал, где царит хаос, и откладываю удовольствие. Честно говоря, я почти потерял голос.

Нас всех охватывает усталость, мы тяжелеем, позевываем в кулак, и тут в кухне ко мне подходят Либ и Элис. Просят меня обратить внимание на Салли: она опять на жестком стуле, старается сидеть прямо и слушать, что говорят, старается улыбаться.

– Ей хватит, – говорит Либ. – Ей надо в постель. Нам с Элис ее… или ты сам?..

Я одним глотком допиваю кофе, не без труда собираюсь с мыслями и беру ответственность на себя.

– Я ее уложу.

Подхожу к ней, поднимаю ее со стула. Она смотрит на меня не то вопросительно, не то умоляюще. Веду ее к двери спальни, там поворачиваю ее к оставшимся гостям.

– Пора ложиться. Попрощайся с честной компанией.

Все подходят поцеловать ее. Да, они по-настоящему любят ее, и я ощущаю прилив ответной пьяной любви к ним ко всем. Измученная, полная нежности и вместе с тем желающая поскорее уйти, она награждает их улыбкой, и я закрываю за нами дверь спальни.

В спальне помогаю ей избавиться от халата с его металлической тяжестью. Неуклюже снимаю с нее чулки и белье (каким бы оно тогда ни было, мой мозг отказывается воспроизвести картинку), поднимаю над ее головой ночную рубашку и натягиваю на растолстевшее тело. Со вздохом она ложится на кровать на спину.

– Как хорошо. Спасибо, мой золотой. У меня не хватило ума понять, до чего я устала.

Целую ее в живот, твердый, как дерево, под ночной рубашкой.

– У меня тоже. Либ и Элис мне подсказали. А я весь этот чертов вечер наслаждался своим внезапным вознесением к славе.

– Но этому-то все и было посвящено. – Она поднимает руки, я наклоняюсь, она притягивает меня к себе. Чувствую выпуклость “третьего лишнего” между нами; чувствую, что ее щека влажная. – Я люблю тебя, – говорит она, крепко стискивая меня. – Я знала, что тебе удастся! Я так за тебя рада!

– За нас.

– Да, за нас.

– Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо. Немного устала, немного пьяная. Не говори им, что пора расходиться. Скажи: я прошу прощения, что оказалась не вполне на высоте. Я не буду против, если они еще пошумят.

– Слишком долго уже. Я это прекращу, как только смогу.

– Но какие чудесные люди! Можно подумать, это им улыбнулась удача. Какой день! Я поверить не могу. Самая настоящая весна.

Голос у нее сонный, язык чуть заплетается. Целую ее и чувствую бурбон у нее на губах.

– Засыпай, – говорю ей. – Следующий выход твой. Ты не должна подкачать.

В другой комнате остались только Эбботы и Стоуны. Либ и Элис опорожнили пепельницы, выбросили бумажные тарелки и убрали бутылки. Теперь они моют бокалы, Эд вытирает, Дэйв, сидя на кушетке, играет им на флейте. После нестройного хорового рева – лютеранский гимн, блюз, детская народная песня; этот чистый трепетный звук с придыханием, этот задумчивый одинокий звук деревянного инструмента ласкает ухо. Входная дверь открыта, сквозняк уносит клубы табачного дыма. Вечерний воздух мятно холодит распухшие ноздри.

Флейта умолкает. Все поворачиваются ко мне.

– Как она?

– Нормально. Уложил ее в постель.

– Это было чересчур для нее. Нам следовало сообразить.

– Это мне следовало сообразить. Но нет, ей было очень хорошо с вами. Она просит передать, чтобы вы не спешили расходиться, ей нравится шум дружеской компании.

– Она лапочка, – говорит Элис, – а вечеринка была замечательная, мы страшно тобой гордимся и знаем, что ты пойдешь далеко. Но сейчас нам пора. Мы так долго у вас пробыли, что я забыла свой адрес.

– Где-то на Лейк-стрит, – говорит Эд. – Не волнуйся, я найду дорогу. В машине есть компас.

Верхняя одежда – на вешалке за дверью. Пока разбирают и надевают, снова является Сид. Первое его побуждение – сразу уйти вместе с остальными, но я уговариваю его ненадолго остаться. Уходящие поздравляют меня в очередной раз. Да, Салли права: можно подумать, это им повезло, а не нам.

Передо мной стоят две женщины – именно они организовали и срежиссировали это веселье: рыжеватая блондинка со светлыми ресницами и тоненькая темноглазая смуглянка, обе очаровательные – вот бы у меня были такие сестры! Одна за другой они встают на цыпочки и серьезно, торжественно целуют меня в губы – а потом мгновенно разражаются хохотом. От одной пахнет виски, от другой терновым джином. От такого обилия нежности я чувствую себя настоящим турком.

– Возьми остатки своего окорока, – говорю я Белым Ресницам. – Мы с ним обошлись по-свински. Но с твоей стороны это было замечательно: прямо как Иисусовы хлебы и рыбки.

– Оставь себе, – возражает она. – Пока Салли будет в больнице, будешь есть по кусочку и думать обо мне.

Еще поцелуи. Чмок, м-м-м. И выходят на холод, громко смеются, мигом соображают, что слишком сильно шумят, говорят друг другу: Тс-с и тихо удаляются. Милые люди, самые лучшие. Когда они поворачивают за угол, до меня доносится последний привет от инструмента Дэйва – коротенькая трель флейты Папагено: Тиририририм! Тиририририм! И наступает тишина – точно пыль садится; я закрываю дверь.

– Ну, – спрашивает Сид, – какие ощущения?

– Сид, ну откуда, черт возьми, я знаю? Книгу нигде еще не видели – только в издательстве. Если критики что-нибудь вообще о ней напишут, то, скорей всего, раздраконят. Первые романы прямиком идут в корзину, читатели слыхом о них не слышат, авторские отчисления даже аванса не покрывают. Так, по крайней мере, мне говорили. Спроси меня в октябре, у меня к тому времени сложится свое скромное мнение.

– У нас в Севикли, Пенсильвания, было для этого словцо: ерундистика. Ты пробился, твою книгу напечатают. Это ли не показатель?

– Ты же видишь: я отпраздновал событие. Но не уверен, что моя жизнь теперь переменится.

– Дружище, а моя жизнь еще как переменилась бы!

Плюхаюсь рядом с ним на кушетку, кладу ноги на стул. Я устал как собака, хочу спать, по лобной части головы разливается тупая боль, но любопытство тоже есть.

– Да? А почему? Ведь ты мог бы и не преподавать, берешь и уходишь в любой момент. А я нет, даже несмотря на этот прорыв. Мне нужна университетская зарплата.

Он обдумывает мои слова. Как всегда, готов принять во внимание иную точку зрения. Потом качает головой.

– Уйти не так легко, как ты думаешь. Не забывай, что Чарити выработала план. И свой график – по детям – она выдерживает, отдам ей должное. Свою часть соглашения она исполняет. А я ей обещал преподавать, и с полной отдачей, без сачкования, пока меня не повысят или не уволят. С ее точки зрения это означает – пока не повысят, другую возможность она просто не рассматривает. Говорит: преподавать – это как брачный обет. Тот, кто однажды принял такое решение, не должен его пересматривать. И я, в общем, согласен – в определенной мере. Преподавание – вещь хорошая. Мне очень многое в нем нравится: люди, с которыми работаешь, взаимодействие с книгами и идеями, институциональная поддержка, ощущение, что делаешь что-то зримо полезное. Моя главная проблема стара как мир: публикуйся, а то пропадешь.