Останется при мне - Уоллес Стегнер

– Я все-таки считаю, что ты можешь, не нарушая договора, заниматься иногда в свободное время стихотворством.

Он опускает углы рта.

– Я обещал ей играть по правилам. Для поэзии, она говорит, еще придет время. Кстати, она очень рада антологии. Нечто весомое для списка публикаций. – Он шумно выдыхает через нос. – Черт бы его взял, этот список. Слыхал, что сказал декан про Иисуса Христа? “Да, учит Он неплохо, но что Он опубликовал?”

Смеемся в полумраке подвала. Считаю своим долгом сказать:

– Я не энтузиаст преподавания, мои публикации не производят на кафедру особого впечатления, и за Иисуса Христа меня никто не принимает и не примет.

– Врешь по всем пунктам, – говорит Сид, зевая. – На тебя не могут не обратить внимания. И точно тебе говорю: если бы я сделал то, что сделал сейчас ты, я был бы другим. Намного уверенней в себе. Моя жизнь была бы оправданна.

Воротник его шерстяной рубашки расстегнут, могучая борцовская шея обнажена. Смеется, вскидывает руки в воздух, встает.

– Мне пора. Чарити говорит, она готова поспорить, что вернется из больницы раньше, чем я закончу статью. Конечно, она права. Чем больше я над этой статьей работаю, тем меньше мыслей. Кому, черт возьми, есть дело до отголосков личной жизни Теннисона в поэме “Локсли-Холл”? Как насчет прогуляться со мной вокруг квартала?

У меня с Сидом очень много общего. Он трудится так же усердно, как я, и одно это внушает к нему изрядное уважение. Любую студенческую работу он читает как придирчивый редактор, он пишет замечания, более пространные, чем сама работа. Его дом для студентов всегда открыт, каждая вторая студентка в него влюблена, он уходит из кабинета намного позже пяти, он готовится ко всякой лекции, как к устному экзамену. И все же при мысли о Сиде мой успех смущает меня. Всякая моя удача, возвышая меня, его словно бы принижает, хотя он никогда не скупится на восхищение, греющее мне душу. Благодаря ему я чувствую себя больше и лучше, чем я есть, свои же достоинства он при этом неким косвенным образом преуменьшает.

Этими мыслями я не могу с ним поделиться и потому вышучиваю его:

– Все еще глушишь ходьбой свои биологические позывы. Боюсь, когда Чарити поправится, мы тебя вообще видеть перестанем.

Его взгляд делается твердым и острым, словно он услышал что-то обидное. Потом он пожимает плечами, смеется.

– Кто бы говорил. Я же видел, как ты лобызался с Либ и Элис. Дальше этого ты как джентльмен не мог пойти, но Салли следует поскорей рожать, иначе Эду и Дэйву надо будет смотреть в оба. Ну так как? Она спит? Сможешь отлучиться ненадолго, ноги размять?

– Дай-ка проверю.

Приоткрываю дверь спальни, заглядываю, ожидая увидеть темноту и услышать ровное дыхание. Вместо этого – свет; Салли, грузная, стоит у кровати в ночной рубашке и тянет за простыню. Поворачивает ко мне голову, и я вижу, что она плачет.

Проскальзываю внутрь, закрываю дверь.

– Что случилось?

Она не хочет встречаться со мной глазами.

– Ох, Ларри, я такая… Мне очень стыдно. Вероятно, это от возбуждения. Я не пьяная, я выпила совсем капельку. Но я… я намочила постель!

С ужасным предчувствием выхватываю у нее из руки угол простыни и сдергиваю до половины, уверенный, что увижу кровь. Но крови нет, хотя простыня мокрая, как и матрас. Стаскиваю с кровати и то и другое, бросаю в угол, отправляю Салли в ванную, а сам ищу сухую ночную рубашку, которую в конце концов нахожу в ее сумке среди вещей, заранее приготовленных для больницы. Передаю ей рубашку через дверь ванной, возвращаюсь в гостиную, отмахиваюсь от вопросов Сида и бегу к телефону звонить врачу.

Через час после того, как у Салли отошли воды, начались схватки. Я регистрировал их, сидя с часами и блокнотом, в то время как Сид читал в другой комнате и был к нашим услугам. В два он отвез нас в больницу. В начале четвертого, когда я его убедил, что больше ничего он для нас сделать не сможет, он поехал домой. Наутро, еще до восьми, он вернулся с преждевременным букетом для Салли, с булочками и кофе в термосе для меня, справедливо предположив, что я буду слишком поглощен происходящим, чтобы выйти позавтракать. Весь тот воскресный день они с Чарити, чья палата была дальше по коридору, ловили новости о том, как продвигаются – вернее, не продвигаются – дела у Салли, и они оба были рядом со мной (Чарити уговорила медсестер отпустить ее из палаты в кресле-каталке) утром в понедельник, когда акушер решил – я твердил ему об этом уже двенадцать часов! – что Салли больше не может выдержать.

Он вышел в комнату ожидания, держа руки в окровавленных резиновых перчатках на уровне плеч – это была ее кровь, яркая, как краска, – и сказал:

– Придется доставать ребеночка.

Он тут же повернулся и пошел назад.

– Иди с ним! – крикнула мне Чарити. – Потребуй, чтоб тебя пустили! Доктор! Доктор Кэмерон!

Она заставила его остановиться, заставила согласиться. С такими, как Чарити, спорить бесполезно. Меня впустили, медсестра надела на меня халат и маску, и я смотрел от стены, смотрел, сколько было сил. Состояние человека в такие промежутки я бы назвал парализованным исступлением. От потрясения, усталости, страха я почти потерял соображение и был близок к обмороку. Но я пришел в ярость, когда врач уставил на меня взгляд поверх маски, подняв его от простыни, под которой горбились колени Салли. Несколько секунд он молчал. Все замерло.

– С ним все нормально? Выведите-ка его.

Я его понимал. Ему не нужны были мужья, падающие без чувств на пол родильного зала, в то время как он борется с последствиями того, что слишком легкомысленно отнесся к разрыву плодного пузыря. Но я ненавидел его за то, что он делал сейчас и чего не сделал раньше, и прорычал в ответ:

– Ей занимайтесь, а не мной!

Взгляд задержался на мне еще на мгновение, затем врач вернулся к своей работе. И тут-то анестезиолог, склонившаяся над Салли и наблюдавшая за ее зрачками, нервно проговорила:

– Она умирает, доктор!

Не помню, чтоб я что-нибудь чувствовал. Онемелый от шока, не способный ни на какую реакцию, я смотрел из своей апатии, как они суетятся над ней, склоняются, теснятся, отходят и опять теснятся. Салли сказала мне потом, что услышала эти слова сквозь эфир, изнеможение и боль, удивленно подумала: “Это она про меня!”, а потом, чуть погодя: “Мне нельзя”.

В суматохе уколов, плазмы, кислорода и всего остального, чем они боролись за ее жизнь, врач прекратил попытки повернуть ребенка в правильное положение и буквально вырвал его из Салли.

Когда я вышел, полуослепший, страдая тошнотой, Сид и Чарити по-прежнему были в комнате ожидания. Я посмотрел на них с идиотским изумлением. Чарити повернула ко мне свое кресло.

– Ну, как она? Все позади?

Я был не в силах ответить. Нашел стул и рухнул. Голова кружилась, комната вращалась, во рту было терпко от запаха эфира. Я свесил голову между колен и закрыл глаза. Через некоторое время почувствовал руку на плече и услышал голос Сида: