Кафедра А&Г - Татьяна Соломатина

И нечаянно переспала с ним.

Нечаянно – потому что юная Наталья Ниязова никак не чаяла, что лишится девственности так нелепо – в какой-то лаборантской на пыльных коробках. Всё-таки она была девушкой хорошо воспитанной, из интеллигентной семьи, и представления её об отношениях мужчины и женщины базировались на романтических тезисах, почерпнутых из романов Дюма. И конечно же, на семейной добропорядочной бытовой культуре, привитой в отчем доме. Ни замков и карет, ни обсуждения новостей под семейный ужин и супружеского ложа в виде раскладного дивана товарищ Безымянный явно не собирался товарищу Ниязовой предлагать. Она была девушкой неглупой и поняла это сразу, на следующий день после эпизода дефлорации, когда она кинулась к нему навстречу, а он лишь равнодушно кивнул и, похоже, даже не узнал. Вчера вечером, когда она задержалась на кафедре, было темно. Кажется, зря она принеслась сюда сегодня утром через весь город, чтобы просто сказать ему: «Здравствуй(те?)!» Нет-нет, она знала, что он женат. Она просто хотела с ним поздороваться и услышать в ответ что-нибудь нежное, какую-нибудь малость. Всё-таки он её первый мужчина. А первый мужчина просто прошёл мимо, едва склонив голову. Как наверняка склоняет её в сторону любой студентки, санитарки и просто незнакомой прохожей. К тому же с ним была незнакомая, прекрасно одетая дама, которую он называл Оленькой. Наверное, именно эта Оленька и есть его жена. Понятно, что если у тебя такая жена, в роскошной шубе, каких на всю Москву, наверное, пара штук, то зачем такому видному и знаменитому мужчине приветствовать какую-то серую студентку-деревенщину? Ну и зачем тогда заниматься с невзрачной студенткой тем, чем они вчера занимались на пыльных коробках?

Наташка Ниязова, гарная татарско-украинская дивчина, стояла под грязно-белым корпусом московской больницы, и по её щекам текли злые слёзы.

«Так тебе и надо, дуре провинциальной! Он тебя не насиловал. Ты ему сама целый день свои поросячьи глазки строила, лошадь Пржевальского! Он вон с какой красавицей идёт. А ты… Ты морская свинка и есть!»

Прозвище перекочевало за Натальей из школы в институт. Никаких одноклассников в этом престижном столичном вузе не было. Просто у Ниязовой было до того характерное лицо, что каждому, кто её видел, сразу приходил в голову этот забавный зверёк. Когда она улыбалась – это было очень мило. Когда хмурилась – невыносимо смешно. А уж когда – много позже – произносила речи с трибун… Главное – не слишком внимательно смотреть. Не то, по словам академика Безымянного, – «обоссышься».

«Зачем ты трахнул студентку, идиот? – подумал доцент Безымянный, пройдя мимо высокой девицы. – Какой-то неконтролируемый кобелизм! Ну, так сами дуры, лезут и лезут!»

– Оль, тебе помощница нужна из активных студенток? Скоро ВДНХ, мы там вроде как заявлены.

– Нужна, конечно! Если не полная дура и не папенькина дочка-белоручка.

Ниязова не была полной дурой, а если и была своего рода папенькиной дочкой, то уж вовсе не белоручкой. На некоторое время она стала чуть не личным денщиком Ольги Ивановны Андреевой, рассекавшей пространства этого роскошного города в потрясающе роскошных тряпках. У Ниязовой в наличии имелись: дурацкое драповое пальто и не менее идиотская вязаная шапочка. «Но это пока, это пока…» – зло думала Наташка.

Научно-практическая работа кафедры А&Г получила диплом ВДНХ. Ниязова получила Ленинскую стипендию. Папа и мама ею гордились и хотели, чтобы она стала хорошим врачом. А она страшно хотела стать такой, как Ольга Андреева. Потому что влюбилась в Алексея Николаевича Безымянного по уши. Безоглядно, безответно, тягостно. И навсегда.

Окончила институт Ниязова с красным, разумеется, дипломом. И, пройдя ординатуру по специальности «А&Г» в той самой грязно-белой больнице рядом с молча обожаемым уже доктором медицинских наук Безымянным, она получила распределение в какое-то невнятное далёко. Из которого, отработав три положенных года, вернулась в Москву вместе с обретённым в сельской больнице мужем. Таким же, как и она, выпускником столичного медицинского вуза, отдававшим долг государству. Папину фамилию она оставила, чтобы не морочить себе жизнь переменой паспортов и дипломов. И явилась пред светлые очи Шефа. Он принял её с распростёртыми объятиями, устроил аспирантуру и ей, и – облегчённо вздохнув и трижды перекрестившись – её мужу. Работать она умела. Административными талантами природа девушку явно не обделила. Но было одно «но» – Наталья Степановна Ниязова, чья голова была напичкана теоретическими знаниями под завязку, совершенно была лишена врачебного дара. Как диагностического, так и лечебного. В отличие от Ольги Ивановны Андреевой. Вот уж кому стоило лишь взглянуть на пациентку, и целый ряд симптомов уже синтезировался у неё в бегущую строку синдромов и предполагаемой нозологии там, где Наталья видела лишь бледность кожных покровов. И эта бледность кожных покровов никак не могла договориться ни сама с собой, ни с другими физикальными и анамнестическими данными пациентки в голове у Ниязовой. Ольга Андреева была своего рода Шерлоком Холмсом фенотипической диагностики. Вернее – доктором Беллом.

– Наталья Степановна, ты не удивляйся, ты просто учись! – смеялась великодушная Андреева. – Когда-то студенту Артуру Конан Дойлу его учитель казался наделённым сверхъестественными способностями. Хотя всё так называемое чудо заключалось всего лишь в наблюдательности, умении анализировать и делать выводы. Вот ты очень удивилась, как я, только увидав и две минуты поговорив с бледнолицей дамой, уже выписала ей направление на биопсию и в графе «Предположительный диагноз» написала: «Миома». Тут, Наташ, проще некуда. Бледная – румянее в гроб кладут. Слабость. По ночам тяжело дышать, хотя «ни насморка, ни кашля, ни одышки», по её же словам. Ну что это, скажи мне, пожалуйста. Это же без всяких анализов понятно!

– Ну, можно предположить, что у неё какая-нибудь патология сердечно-сосудистой системы…

– Наташ, ну какая патология сердечно-сосудистой системы, я тебя умоляю, ты же уже без пяти минут кандидат медицинских наук! Не ищи чёрную кошку в тёмной комнате. Верное всегда на виду! Ещё раз предположи… – драматически наигранно произносила Ольга.

– Разве не ясно без пяти минут кандидату медицинских наук то, что любому участковому терапевту понятно влёт? – ехидно вторил Андреевой Игорь Израилевич. – Наташенька, позвольте спросить, чем вы там во время работы в центральной районной больнице по распределению занимались? Манную кашу больным разносили? – Наталья ненавидела, когда её поучали публично. Хотя Ольга вовсе не поучала. Ольга Ивановна была на редкость коллегиальна, и только воспалённое влюблённостью сознание могло воспринимать дружеские беседы за желание принизить. Да и Игоря Израилевича злым нельзя было назвать ну никак. И в шутке его была весомая доля житейской достоверности.

– Ну, не знаю! – бурчала Наталья. – Да, и манную кашу разносила, Игорь Израилевич, бывало! Корона не падала! – нервно отвечала она старику.

– Так что ж ты, как вернулась, корону к голове гвоздями не приколотила для верности? Всё падает и падает теперь, – язвил молодую докторшу старик.

– Игорь Израилевич, отстаньте от Наташи, не то я вас за дверь выставлю! – притворно-грозно говорила ему Ольга, и он почтительно замолкал, потому что любил эту добрую гордячку Андрееву за остроту ума, за красоту, за нрав. За то, что нынче называют «харизмой». – Бледность кожных покровов. Слабость. Трудно дышать. Женщина репродуктивного возраста, то есть ещё не «сердечно-сосудистого». Всё это наиболее достоверно свидетельствует в пользу банальной анемии. Из-за чего у женщины, которая хорошо одета, не работает и, значит, со всяческими профессиональными вредностями не соприкасается, а также явно неплохо питается, может возникнуть анемия? Хроническая анемия, заметь, хроническая!