Борис и Глеб - Андрей Ранчин

В Киеве уже вскоре после крещения Руси, вероятно, оказалась большая библиотека, включающая тексты на церковнославянском языке, преимущественно переведенные с греческого болгарскими книжниками либо написанные ими. Дворцовая библиотека в болгарской столице Преславе после завоевания города византийским императором Иоанном Цимисхием в 960-х годах стала военным трофеем, а позже могла попасть на Русь в качестве приданого Анны. Менее вероятно, что книжное собрание было отправлено отцом Владимира Святославом, покорившим Болгарию в конце 960-х — начале 970-х годов, в подарок матери-христианке Ольге. Борис и Глеб были одними из первых читателей этих славянских книг. Книга в средневековом славянском мире воспринималась прежде всего как душеполезное чтение и средство духовного воспитания. Мирская литература практически отсутствовала: светские произведения, бытовавшие в Византии, — и античных времен, и созданные позднее, — не вызвали интереса у православных славян и переведены не были. Сам церковнославянский язык, восходящий к старославянскому языку эпохи Кирилла и Мефодия, воспринимался как священный, словесное творчество на этом языке, имеющее только художественные цели и служащее лишь самовыражению или развлечению, было бы неуместным и кощунственным.

Насельники новокрещеных славянских стран искали в книгах ответ на вопрос о смысле существования. Язычнику жизнь индивидуального, отдельного «я» между небытием до рождения и смертью казалась бессмысленной, случайной. Англосаксонский хронист VIII века Беда Достопочтенный рассказал о беседе короля Нортумбрии Эдвина (правил в 616—633 годах) со своими приближенными — обсуждалось язычество и христианство: « Приближенный короля добавил: “Вот как сравню я, о король, земную жизнь человека с тем временем, что неведомо нам. Представь, что в зимнюю пору ты сидишь и пируешь со своими приближенными и советниками; посреди зала в очаге горит огонь, согревая тебя, а снаружи бушуют зимний ветер и вьюга. И вот через зал пролетает воробей, влетая в одну дверь и вылетая в другую. В тот краткий миг, что он внутри, зимняя стужа не властна над ним; но тут же он исчезает с наших глаз, уносясь из стужи в стужу Такова и жизнь людская, и неведомо нам, что будет и что было прежде. Если новое учение даст нам знание об этом, то нам следует его принять”». С.М. Соловьев заметил об этом впечатляющем эпизоде: « Вопрос о начале мира и будущей жизни сильно занимал все языческие народы севера и могущественно способствовал распространению между ними христианства, могшего дать им удовлетворительное решение на него ». Старая вера не давала такого ответа. «Язычество, особенно первобытные племенные культы, было в принципе ориентировано на посюстороннее благополучие коллектива (племени), циклическое воспроизводство рода и природы, но с разрушением традиционного племенного быта, становлением государства, включением индивида в совершенно иные социальные связи проблема индивидуальной судьбы, в том числе загробной, становилась всё более актуальной. Ответ на вопрос об этой судьбе давали князь и его дружина, епископ и христианство, а не “волхвы” и язычество ».

О безличности язычества и об усвоении новыми христианами истин, совсем непохожих на прежние, проникновенно написал Г.К. Вагнер:

«…Невычлененность идеального из материального составляет суть язычества. Поскольку любое материальное движение подчинено закономерностям разумного движения Космоса, выражает космологическую гармонию, постольку идеальное не имеет своей свободной воли. Следовательно, и человеческое сознание, отражающее эту космологическую гармонию, не имеет возможности выбора в волевом действии, оно как бы автоматично, а точнее — фаталистично.

Невозможность выбора в волевом действии обусловливает такую важную черту языческого сознания, как своеобразная эпическая атараксия, то есть абсолютное спокойствие духа. Для эпического сознания не существует не только драматизма смерти, но и ценности самого человеческого бытия. По тонкому замечанию А.А. Тахо-Годи, язычеству свойственно представление о человеческой жизни как о своего рода “театральной сцене”, на которую неизвестно откуда приходят и куда уходят люди и которая потому не представляет особой ценности. Необходимость понимается как нечто абсолютно неизбежное, невольное. Новая вера подняла человека на неслыханную высоту (“Я сказал: вы боги”. Евангелие от Иоанна, 10, 34), а в Киеве приносили в жертву людей. В Константинополе сияли красотой монументальная архитектура и живопись, а на Руси люди молились на открытых, окруженных земляными канавами капищах. Живописи восточные славяне, по-видимому, не знали. Да и кого было изображать?! Языческие божества не были персонифицированы. Это были не личности, а природные стихии, олицетворение природных сил. Понимание Иисуса Христа как лица абсолюта, равного двум другим лицам Троицы, и вместе с тем как реальное соединение божества со всей природой человека, с его телом, душой, умом и волей означало не только схождение Бога к человеку (антроподицея), но и восхождение человека к Богу (феодицея), что возвышало человеческую личность, личностное сознание. На первый взгляд это кажется выведением, вычленением человека из Космоса, то есть умалением его личности. На деле же это было освобождением личности от космологической слепой зависимости, наделением ее своей душой.

Но освобождение человека от механической (вещной) включенности в природу (в Космос) тут же включало его в другую систему — в положение ответственности перед Божеством за свое нравственное самоопределение. Это открывало широкую дорогу для личностного поведения, а вместе с этим и для личного спасения».

Именно это и искали в книгах Борис и Глеб. Нестор в «Чтении о Борисе и Глебе» сообщает, что старший из братьев часто читал вслух церковные книги, а младший, сидя у его ног, внимал этим словам. Эпизод условен — автор, отделенный от времени Глебова детства многими десятилетиями, сам домыслил его. А неизвестный автор «Сказания об убиении Бориса и Глеба», воссоздавая размышления Бориса накануне мученической гибели, пишет: «Вспомнил он о мучении и страданиях святого мученика Никиты и святого Вячеслава, которые были убиты так же, и о том, как убийцей святой Варвары был ее родной отец». Эти воспоминания принадлежат не Борису, а составителю жития и характеризуют круг чтения книжника. Все трое названных святых приняли смерть от руки близких родственников. Святой Вячеслав (Вацлав) заслуживает особого внимания, и о нем — немного позже. Святому с именем Никита посвящены два жития — каноническое Житие Никиты Готского и апокрифическое, признаваемое недостоверным и сомнительным, но усердно читавшееся и переписывавшееся «Мучение Никиты», сына царя Максимилиана (память — под 15 сентября). Святые и тексты часто смешивались. Автор «Сказания…» говорит о Никите, сыне Максимилиана, убитом родным отцом-язычником за отказ отречься от Христа. Этот Никита представлен победителем бесов (он побивает беса цепью); в народном почитании он воспринимался как главный защитник от демонов. Время славянского перевода «Мучения Никиты» с греческого неизвестно.

В «Мучении Варвары» рассказывается, что у правителя Геласии Диоскора была дочь Варвара необычайной красоты. Варвара отказывается от брака, желая посвятить себя Богу. По ее настоянию в бане делают не два, а три оконца (символ Святой Троицы). Отец, узнав об этом, хочет ее обезглавить. Она бежит в горы, но девушку выдает пастух. Варвара прокляла пастуха, и его овцы превратились в жуков. Отец предает Варвару мукам и потом отдает царю Максимиану. Но и тот не смог заставить святую отречься от Христа. Ее снова истязают, но Христос исцеляет ее в темнице. Варвару подвергают новым пыткам, потом сам Диоскор убивает ее. Огонь с неба сжигает Диоскора и Максимиана. У могилы мученицы происходят чудеса. Время перевода этого текста с греческого тоже неизвестно.