Ирония жизни в разных историях - Али Смит

В одном месте мне пришлось качаться с пяток на носки, чтобы удержаться в вертикальном положении и сохранить безучастное выражение лица, пока одна леди не подскочила с мягкого сиденья посредине, и неожиданно освободилось место для меня. Тогда я села и стала считать паркетные полоски на полу, рассматривая залакированную пыль и то, что застряло в щелях, а картины все еще висели, их осипший крик парил выше линии моих глаз, пока не прозвучал звонок о закрытии выставки и не пришел мужчина в униформе, чтобы попросить всех покинуть зал, и я смогла уйти.

Возможно, это искусство заставило меня вспотеть. Возможно, скульптуры и картины по существу плохо действуют на меня. Я едва сдержала смех. Это было забавно. Тем утром, несколько раньше, я зашла в банк, где мне выдали закладную; по некоторым причинам женщина за конторкой всем рассказывает истории о случаях немощи и смерти людей. У нее всегда есть тесты без окончательных заключений, кое-что для запугивания. Возможно, подумала я про себя, надо пройти тест на переносимость искусства, подобно пробам на кожную аллергию. «Мы получили результаты анализов, — сказал бы доктор, — У вас повышенная чувствительность на пыль, кошачью и лошадиную шерсть, ракообразных, металлы, содержащие никель, и некоторые формы культурного выражения». Я бы облегченно вздохнула. Если бы я только знала, что мне нельзя приближаться к искусству, возможно, тогда я бы открыла для себя, не слишком поздно, простую жизнь, без каких-либо болезненных симптомов, с глубоким, здоровым, стабильным дыханием. После этого я бы вяло посещала театры, галереи, кино и книжные магазины, в тумане антигистаминов мои чувства настолько притупятся, что меня меньше всего будет беспокоить то, какой была или могла быть чья-то история.

Кажется, я всегда понимаю ту женщину, обслуживающую меня в банке. Темноволосая и утонченная с хрупкой незагорелой кожей канадка; ее лицо через двойное армированное стекло постоянно выглядит бледным. Тем утром, прежде чем я вдруг оказалась в растерянности и решила взять выходной на работе и провести какое-то время в художественной галерее современного искусства, она рассказывала мне грустную историю, пока подсчитывала сумму на моих чеках. Про свою коллегу из банка, тридцати трех лет, вот только на прошлой неделе исполнилось тридцать три. Полтора года назад появилась опухоль на руке размером с маленький мандарин. Размер клементина. Прооперировали. Дали отбой тревоги. Шесть недель назад — ужасные головные боли. Возвратилась в больницу. Продырявили насквозь. Вчера скончалась. Только тридцать три. Представьте себе. Разведена. Коллеге из банка, Мэри, которая навещала сослуживицу, пришлось сказать ее четырехлетней дочери, что мама в больнице и не может к ней вернуться.

Пока она все это рассказывала, подписывала бланк платежного поручения, клала его в полое пространство, предназначенное для передачи документов, я понимающе кивала. Снова сердце учащенно забилось в груди, и снова за сочувствием на моем лице таилось намерение как-то изменить свою жизнь. Женщина прижимала что-то к внутреннему слою стекла, зернистую фотографию, присланную по факсу или отпечатанную на ксероксе: несколько улыбающихся людей во время вечеринки либо в пабе. Справа та женщина, что умерла, пояснила она; узнаю ли я ее? Лица на фотографии были темными и смазанными, и в нескольких местах на сгибах фотография стерлась; похоже, она уже побывала во многих руках. «Так что ведите себя фривольно, — кричала женщина мне вслед через стекло, когда я собралась уходить из банка. — Сегодня же надо совершить что-то легкомысленное».

Что-то легкомысленное: я отправилась в художественную галерею. И обливалась потом. Сидела на табурете в художественной галерее с закрытыми глазами.

Открыв глаза, я увидела улыбающуюся мне маленькую девочку, возможно, трех или четырех лет. Когда я улыбнулась ей в ответ, с ее лица тут же исчезла улыбка и девочка спряталась за мать, которая стояла посреди зала, еле слышно разговаривая с другой женщиной. Ребенок качался вокруг ног матери, скрепляя их своими ручками. А потом отпустила. Выбежала на середину. Стала прыгать с одного каменного квадрата на другой. На «Дорогу 2» она не обратила внимания, встала перед «Дорогой /». Кинулась к дороге, как будто собиралась по ней бежать и ударила изо всех сил по картине, плашмя, всей тяжестью тела. Картина на стене задрожала. Девочка вскрикнула от удивления. Затем отступила и пощупала свой нос.

— Ух ты, — воскликнула девочка.

— О, боже, — спохватилась мать. — Боже мой, Софи.

Тут она обратилась ко мне:

— Мне так неловко. Извините. Она не специально. Извините.

— Ничего страшного, — сказала я. — Со мной все в порядке. Я имею в виду. Я…

Я встала. Теперь мать терла лоскутом ткани два четких отпечатка рук дочери, оставшихся на стекле. Она сконфуженно смеялась, при этом тихонько поругивая ребенка.

— Софи, — говорила она. — Нет, я сказала. Нельзя. Пожалуйста, не трогай картины.

— Ох, — вздохнула женщина. — Право. Мне очень жаль.

Она отступила назад, остановилась, держа тряпичный лоскут на весу и не зная, что делать. Засунула его в сумку. Тут она повернулась, миловидная и взволнованная, обменялась взглядом со своей подругой, которая держала ребенка за плечи и улыбалась, опустила глаза, чтобы не расхохотаться, и задержала взгляд на макушке ребенка. Ребенок распевал что-то замысловатое, начиная снова танцевать.

— Все в порядке, — заверила я. — Вы же сами знаете, мы просто не можем позволить кому-то прикасаться к картинам.

— Мне и впрямь очень неловко, — сконфуженно пролепетала женщина. — Давай одеваться, Софи, мы сейчас уходим.

Обе женщины принялись надевать на ребенка куртку с капюшоном.

— Ну что вы, оставайтесь в галерее, — сказала я. — Все нормально. Всякое бывает. Только проследите, чтобы такое не повторилось.

Мамаша успокоилась. Поблагодарила меня. Но вот на горизонте появился настоящий смотритель, так что я улыбнулась женщинам на прощанье, как мне казалось, строго, официально, и направилась к выходу из зала. Приблизившись к смотрителю, чтобы никто ни о чем не догадался, я остановила его и спросила, когда закрывается галерея. Женщины с ребенком, оставшиеся позади, могли подумать, что он дает мне указания по поводу работы, или, возможно, я ему даю указания.

Дежурный посмотрел на меня надменным взглядом человека, знающего все, что надо знать. Ну, вот и хорошо. Он ничего не заподозрил.

— Сегодня галерея закрывается в шесть часов вечера, — ответил он.

— Благодарю вас, — сказала я. — И когда заканчивается выставка?

— Эта выставка закрывается тридцатого, — отчеканил он.

Я прошла через зал, стены которого, возможно, были полостью чьего-то рта, и вышла с другой стороны. Натянула свитер. Тревожность улетучилась. Я чувствовала себя лучше. Решила прогуляться. Окунуться в гущу дня. Появились вдохновение и спокойствие; невозмутимая как хороший пригородный торф, когда каждая твоя частица настолько зеленая, что даже не верится, казалось, что я могла бы медленно фланировать через Темзу, размахивая руками, невзирая на то, что подо мной затягивающий вниз водоворот и полицейские в подтопленной железнодорожной станции спорят друг с другом, склонившись над кружками со сладким чаем.