Дочь Рейха - Луиза Фейн

– Ну, – говорит он, садясь со мной рядом, – вот и все. Я буду скучать по тебе, Мышонок.

– И я тоже буду скучать. Смотри, будь осторожен.

– Ну, за меня не беспокойся, золотко. – Я улыбаюсь, когда брат называет меня так. – А вот я за тебя тревожусь. – И он игриво тычет меня пальцами в ребра.

– Тебе правда придется в армии так тяжко, как говорит папа? Когда из тебя будут делать мужчину?

Я не хочу, чтобы Карл стал другим. Лучше бы он остался таким, каким я его знаю. Добрым. Щедрым. Слегка насмешливым. Таким, каким и полагается быть старшему брату. И я заранее боюсь того человека, которым он может стать в будущем.

– Да нет, конечно. Ты же знаешь папу. Послушать его, так вокруг одни мягкотелые слюнтяи. То ли дело было в его время. На войне.

– Наверное, ты прав. Будем надеяться, что твои начальники в Люфтваффе не будут такими, как он.

– Боже упаси! – Карл закатывает глаза и смеется. Пивной запах ударяет мне в нос, и я морщусь. Брат похлопывает меня по руке. – Не пора ли тебе идти спать?

– Я не устала. Карл, можно, я спрошу тебя кое о чем? – Я нервно сглатываю.

– Ну давай спрашивай.

– Ты когда-нибудь вспоминаешь Вальтера Келлера? Скучаешь по нему?

Карл каменеет всем телом.

– Нет, – говорит он. – С чего бы?

– Вы же были такие друзья. Не разлей вода. Ты наверняка…

– Это было давно. Я был мальчишкой. Ничего не знал. Понятия не имел, что он… – Вдруг Карл умолкает и трет ладонь о ладонь так, словно моет руки с мылом.

– Еврей, – заканчиваю за него я. – Разве это так важно? В смысле, кто он?

– Ты издеваешься? – Карл смотрит на меня жестким взглядом. – В чем дело? Почему ты спрашиваешь меня об этом сейчас? – Он встает, подходит к чемодану, берет его, снова ставит на место, затем идет к окну, где останавливается ко мне спиной. – Ты видела его, Хетти?

– Нет!

– Тогда откуда такие вопросы?

– Просто подумала, вот и все. – Я меняю тему. – А этот дом? Ты знаешь… В смысле, я тут однажды слышала, как папа его получил. Интересно, а ты знаешь эту историю?

Он поворачивается и, опершись о подоконник и сложив на груди руки, смотрит на меня:

– Что ты слышала? С кем ты говорила?

– Ни с кем.

– Тогда как ты могла что-то слышать, если ни с кем не говорила?

– В школе болтали. Ты же знаешь, там всегда сплетничают.

– Этого еще не хватало! И что они там плели? – Он возвращается к кровати и снова опускается со мной рядом.

– Да так, разное. Про еврея, который жил здесь раньше. Про то, как папа потащил его в суд, где предъявил ему обвинения, высосанные из пальца. И оттягал у него сначала газету, а потом и дом. Это правда, Карл?

Его лицо смягчается.

– А-а, старые сплетни! – Он смеется. – Еврей правда был, и суд над ним тоже. Но вот насчет того, что обвинения были высосаны из пальца… Это уже вранье. Классическая еврейская сплетня. Ты пойми, их ведь отстранили от власти. Не удивительно, что они злы на весь мир. И как по-твоему, что им остается делать после того, как им натянули такой здоровенный нос? Ясное дело – гадить по мелочам, распускать слухи и сплетни. Так что забудь даже думать о них, Мышонок. Брось. Они все мизинца твоего не стоят.

В пересказе Карла все кажется таким простым и ясным. Но я уже знаю, что у всякой истории две стороны. Какая из них истинна, вот вопрос?

– Не забивай свою хорошенькую головку такими глупостями. Оно того не стоит, правда. Хотя, надо сказать, в вашей школе учатся изрядные нахалки, раз они позволяют себе так говорить о папе. Может, в следующий раз напомнишь им о долге, а? – продолжает Карл, поглаживая мне руку.

– Да, так я и сделаю. И знаешь еще что? Пойду-ка я все же спать. – Я улыбаюсь брату.

Между нами висит тонкая пелена тайны – прозрачная, но все же преграда.

– Увидимся утром, золотко, – говорит он, и я оставляю его в комнате, где он ночует в последний раз.

Вернувшись к себе, я гашу свет и забираюсь в постель. Предчувствие беды холодным сквозняком вползает за мной следом. Я плотнее заворачиваюсь в одеяло. Подтыкаю его под подбородок.

У Карла нет никаких причин меня подозревать.

Трамвай везет нас в городской центр. Мы сидим на деревянной лавке у самой двери, прижавшись друг к другу, моя нога касается его ноги. Рейхсмарки, которые я копила со дня своего рождения, оттягивают карман юбки. Его рука скользит вокруг моего плеча. Я каменею. Не слишком ли мы далеко зашли? Я воровато оглядываюсь, но никто в вагоне, похоже, не обращает на нас внимания: почти все смотрят в окна, думая каждый о своем.

Когда в старом сарае под шум проливного дождя мы с Вальтером планировали эту поездку, наша идея казалась нам просто замечательной. Но теперь, когда мы уже сидим в трамвае, у меня появляются сомнения.

– Ты такая… красивая, – говорит он, и горячая волна прокатывается по мне от макушки до пят. Его дыхание щекочет мне ухо.

Пожилая дама, которая сидит сразу за нами и видит, какое внимание оказывает мне Вальтер, возмущенно цокает. Я отшатываюсь от него так резко, что у меня учащается пульс и начинает кружиться голова.

– Расслабься, – шепчет он одними губами, притягивая меня к себе.

Дама угрожающе пыхтит, на этот раз громче.

Вальтер наклоняется ко мне и шепчет, почти касаясь губами моего уха:

– Подыграй мне. Сделай вид, что тебе все нравится, не то она что-нибудь заподозрит. Прошу тебя. – Он говорит так тихо, что я с трудом разбираю слова.

Нервно сглотнув, я поворачиваюсь к нему и заставляю себя улыбнуться. Наши лица оказываются так близко, что со стороны вполне может показаться, будто мы целуемся. Дама за нами не выдерживает и обрушивает свою трость на металлический поручень нашей скамейки. От грохота мы подпрыгиваем, но Вальтер тут же начинает хохотать и снова притягивает меня к себе.

– Ох уж мне эта нынешняя молодежь! Никакого понятия о приличиях, – говорит между тем старуха соседке.

По моему телу бегут мурашки. Что мы делаем? Почему Вальтер так спокоен? Смотрит в окно, напевает какой-то мотивчик, в такт похлопывая себя по бедру ладонью. Но его другая рука держит мою руку, и я чувствую, что она липкая от пота. «Веди себя как ни в чем не бывало, как вы и задумывали», – строго велю я себе. На мне форма БДМ, парень рядом со мной – молодой, красивый, белокурый: глядя на нас, никто ни о чем не догадается. Но притворство все равно дается мне с большим трудом.

На Гинденбургштрассе мы выскакиваем из вагона почти напротив Дворца Наций. Наконец-то можно вздохнуть свободно. Перед нами огромный ярмарочный павильон, украшенный флагами всех стран-участниц, по бокам ряды высоких флагштоков, на них развеваются на ветру знамена со свастикой. День красивый, солнечный, площадь полна народу. Из всех ближайших заведений вынесли столы и стулья, кельнеры в длинных белых передниках ловко снуют меж ними, разнося гостям заказы: на подносах громоздятся кружки пива, горы бретцелей и сосисок.