Звезды над Занзибаром - Николь Фосселер

Он стоял там не в первый раз, и не в первый раз новая соседка привлекала его внимание. Он не мог бы сказать, что было в ней такое, что пробудило его любопытство. На первый взгляд, она была одной из многих арабских женщин Занзибара, не имеющих лица, скрытого под полумаской, и укутанных черной плотной тканью верхней одежды. Однако когда дул сильный ветер и раздувал их одеяния, можно было увидеть, что под черными мешками они носят яркие платья. Но в черном они выглядели, как ночные бабочки, которых он видел у себя на родине. Или как здешние летучие мыши, которые иногда в коротких сумерках парили над крышами города, словно призрачные птицы.

Может быть, его привлекла ее манера держать себя, прямая осанка, как будто она бросала вызов всему миру и без слов заявляла: Смотрите, я не согнусь! А может быть, потому, что в ее облике отсутствовали беспечность и живость, свойственные женщинам, ведущим восточный образ жизни? От нее исходили серьезность и мечтательность, которые были так чужды Занзибару и которые как-то по-особенному восхищали его и притягивали.

Однако он и сегодня провел время впустую; и когда туго свернутые листья табака превратились в дым, он загасил сигару и исчез в глубине дома.

Когда, ища тебя, бреду один,

Роз и жасмина нежный аромат

Мне о тебе тотчас напоминает,

И мнится — в час свиданья звездопад

У перекрестья троп нас ожидает.

Малин ибн-Асмаи[5]

Салима неуверенно стояла перед Меджидом, братом, который некогда был так близок ей и которого с тех пор она не видела. Он, как это и приличествует султану, пришел к ней в сопровождении большой свиты евнухов и рабынь. Его лицо, с детства отмеченное оспинками, сейчас было мертвенно-желтым с серым оттенком, кожа туго обтягивала его впалые щеки. Вокруг тусклых глаз лежали глубокие тени, а на висках и в бороде поблескивали серебряные нити. Тонкая ткань его джелабии и темная ткань абайи , украшенной по краям изысканной вышивкой, лишь подчеркивали его болезненное состояние. И тяжелые кольца болтались на его пальцах, из-за худобы кажущихся чересчур худыми и длинными.

— Ас-саламу алейкуму , — смущенно пробормотала Салима; она вдруг почувствовала себя маленькой девочкой.

— Ва аллейки ас-саламу , — отвечал Меджид на ее приветствие. — Хотя я и старше тебя, все же решил первым приветствовать тебя в городе.

Несмотря на то, что слова эти были сказаны очень приветливо и, разумеется, Меджид так и думал, Салима восприняла их как пощечину, и щеки ее заполыхали.

В действительности, Салиме — как младшей по возрасту и по положению — следовало бы первой нанести визит Меджиду. И то, что он снизошел до нее и пришел первым, свидетельствовало о его великодушии, но одновременно и о том, что он, как и прежде, считал ее виновной.

— Я благодарю тебя, — продолжал он, — что ты была так добра, что передала владение Бубубу — тем самым позволив мне сохранить лицо перед английским консулом.

Боль от потери дома, тоска по Бубубу, по заросшему саду и по собственному кусочку моря — все смешалось с гневом против Меджида за то, что он отнял у нее частицу счастья. И вместе с тем она чувствовала облегчение — ей показалось, что до примирения остался один только шаг, — и она проглотила слова, готовые слететь у нее с языка. Она несколько раз хотела заговорить и, наконец собравшись с силами, тихо и несколько уклончиво ответила:

— Не стоит благодарности.

Меджид похвалил поданный ему кофе, поинтересовался ее хозяйством, спросил, как идут дела на плантациях и взял с нее обещание, что в ближайшие дни она нанесет ответный визит в Бейт-Иль-Сахель ему, Хадуджи и их общей тетушке Айше.

Через час он поднялся, чтобы попрощаться, и долго смотрел на сестру.

То, что было вчера, должно быть погребено и забыто. Считается только Сегодня и Завтра. Так будем держаться друг друга, правда, Салима?

Ей следовало бы почувствовать облегчение, но нет, облегчения не было. И она была права, как выяснилось спустя несколько дней. Поскольку роскошно обставленный визит султана в ее дом и их разговоры не остались незамеченными, слухи об этом слишком быстро распространились по городу и сразу же достигли ушей Баргаша и Холе, которая приправила ядом и желчью свое мнение по этому поводу и позаботилась, чтобы Салима о нем узнала.

«Этому не будет конца, — размышляла Салима. — Это меня никогда не отпустит. Трещина, которая расколола нашу семью, никогда не сомкнется, и мне придется балансировать на краю».

Внешне Меджид и Салима примирились; но прежних близких отношений между братом и сестрой было не вернуть. Они стали чужими — и все более чужой в своей стране ощущала себя Салима. Она встречалась с Меджидом и Хадуджи и с их тетей в Бейт-Иль-Сахеле. Прежние подруги тоже стали навещать ее, а когда две ее двоюродные сестры выходили замуж за двух братьев, то большая часть отпрысков султана Саида собралась на шумный праздник. Однако Салима чувствовала, что с нее не спускают глаз и ей следует быть постоянно настороже: что и как ей сказать и как себя вести, чтобы вновь не пробудить к себе недоверия. И даже в отношения с «тремя светилами» — Джемшидом, Хамданом и Абдом иль-Вахабом — тоже словно просочился яд сверхбдительности и осторожности, подтачивая их непринужденное общение. Как будто бы эти отношения стали увядать здесь, в Каменном городе, — вдали от Бубубу и песчаного берега, омываемого морем.

Нет, одинокой назвать жизнь Салимы в эти недели было нельзя, и все-таки она больше не находила себе места в многослойном сплетении родственных отношений между сводными братьями и сестрами, двоюродными братьями и сестрами — она не могла связать это растущее отчуждение с чем-то или кем-то конкретным. Просто вдруг почувствовала себя одиноким обломком, оставшимся после кораблекрушения, швыряемым туда и сюда в открытом море и одновременно — твердой скалой, вросшей в дно моря, вокруг которой плещут волны, то накатывая, то убегая, не в силах сдвинуть ее с места.

Дни и вечера, когда поступали приглашения, новые и ответные, казались ей безлюдными и скучными.

В стенах дома, где тоже ощущалось всепроникающее жаркое дыхание города, плотное и удушливое, а во время дождя — еще и влажно-теплое, Салиме стало казаться, что она задыхается. Тоска по Бубубу, по чудесному морскому воздуху причиняла ей физические муки. Единственным местом, которое ей оставалось, была открытая крыша. Полночи она проводила наверху, под звездами, сидя на подушках со скрещенными ногами и размышляя о вещах, которые тут же от нее ускользали. И общество ей составляла лишь белоснежная кошка, которую двоюродный брат привез ей и из-за которой Холе ей страшно завидовала, — как ей передали. Временами она просто стояла у перил и смотрела на город или беспокойно бродила по крыше, как привидение, как будто бы напряженно ожидала каких-то неведомых ей событий. Иногда она могла расхрабриться настолько, что гасила лампы, которые зажигала заботливая прислужница, и отбрасывала полумаску и шейлу . Под покровом темноты она обращала открытое лицо туда, где было море, и блаженно вздыхала, когда заблудившееся соленое его дыхание случайно ее касалось.