Звезды над Занзибаром - Николь Фосселер

Вы меня совсем не испугали, просто я подвернула ногу и упала, — такое высокомерное или скорее детское объяснение она хотела предъявить ему сразу, но, прежде чем открыть рот, сама нашла его смехотворным.

— Вам не кажется, что это не слишком-то вежливо — завязывать разговор со мной, когда я не вижу вашего лица? — с неудовольствием спросила она, скрывая смущение.

— Но я тоже не вижу вас! — мгновенно ответили снизу.

Пальцы Салимы сами собой схватились за полумаску. Она уже набрала в легкие побольше воздуха, чтобы отчитать его за неслыханную дерзость, но он негромким смехом обезоружил ее.

— Ну да, я знаю, здесь такой обычай. Подождите секунду… — Вспыхнул маленький огонек, и, прежде чем он угас, зажегся огонь в масляной лампе на подоконнике — желтый, как яичный желток. Мягкий свет лампы осветил соседа. — Так лучше?

Салима молча подняла свой фонарь и поставила его на перила. «Лев» что-то крикнул себе через плечо, кажется, на суахили, но она смогла расслышать лишь неразборчивые обрывки слов.

— Мой слуга сейчас что-то принесет вам.

Она привстала на цыпочки и перегнулась через перила. Почти сразу же из-за угла дома появился человек в светлой рубахе, на фоне белого фасада его лицо было угольно-черным. Прижимая что-то к груди, он подбежал ко входу ее дома. Снизу до нее донеслись голоса, и сразу после этого по лестнице, торопясь, поднялась одна из ее прислужниц.

— Вот, Биби, только что для вас передали.

С удивленным видом ее госпожа взяла маленькую круглую корзинку.

— Спасибо.

Когда та и не подумала уходить, а продолжала таращиться на белую салфетку, прикрывавшую дар, хозяйка повторила с нажимом:

— Спасибо.

Надув губы, служанка нехотя удалилась, а госпожа вернулась к перилам. Она откинула салфетку. В корзинке лежал круглый хлеб и полотняный мешочек. Она обмакнула палец в его белое содержимое, сначала понюхала, потом осторожно лизнула.

— Хлеб и соль?

— Хлеб и соль, — эхом откликнулся довольный голос по ту сторону переулка. — Там, откуда я приехал, есть такой обычай — дарить их на новоселье. Это приносит удачу.

— Такие жалкие дары? — вырвалось у Салимы, и тут же она охотно откусила бы себе язык.

«Лев» засмеялся.

— Обычай зародился еще в те времена, когда соль была на вес золота. А хлеб символизирует пожелание, чтобы в новом доме никогда не переводилась еда.

Салима кивнула, но продолжала с опущенной головой теребить краешек салфетки.

— Благодарю вас за этот дружеский знак внимания, — сдавленным голосом сказала она. И, пытаясь смягчить нанесенную обиду, добавила: — Вы прекрасно говорите на суахили.

— Благодарю вас за эти слова, — сосед слегка наклонил голову. Прислонившись к раме окна плечом, он стоял, скрестив ноги, в одной руке он держал тлеющую сигару. — На Занзибаре я живу довольно долго. Почти восемь лет, если быть точным.

— Вы наверняка торговец?

Кивок в знак согласия.

— Я служу агентом в компании «Ханзинг и К°». А вы переехали в новый городской дом или приехали в город издалека?

— Сюда я приехала из деревни, — осторожно ответила Салима, еще не уверенная, что ей можно рассказывать о себе. — Но раньше я жила здесь несколько лет. А вы откуда приехали? — быстро прибавила она. — Откуда этот… — она слегка приподняла корзинку, обхватив ее, как сокровище, — этот обычай?

— Из Германии. Из Гамбурга.

Гер-ма-ния. Гам-бурхх. В арабском языке есть похожие звуки. Но эти новые звучат по-иному. Тверже и будто суше, очень закрыто. Она так к этому отнеслась, словно бы они что-то значили. Ведь никаких ассоциаций, никаких картин, ни запахов, ни даже предчувствий. Ей было известно, что Гамбург — большой торговый порт. Но тем больше разгоралось в ней любопытство — она чувствовала, как мурашки забегали у нее по спине. Но прежде чем успела спросить, она услышала:

— Как ваше имя, дорогая соседка?

Салима помедлила один миг, не дольше, потом сказала:

— Называйте меня Салме — Биби Салме.

— Салме… — казалось, он задумался.

— Салме — это на суахили, по-арабски Салима, — объяснила она, но вдруг развеселилась. — А вообще это имя мне не совсем подходит. Оно означает «миролюбивая и во всем безупречная».

— А вы не такая? — вопрос прозвучал игриво.

И что ей на это сказать?

— А еще оно означает «уверенная и здоровая», — беспомощно добавила она.

— Вне всяких сомнений, это как раз то, чего я желаю вам от всего сердца, и не только в вашем новом доме, но и повсюду.

Она насторожилась. В его словах было что-то, что отозвалось в ней — так отзывается чуткая струна музыкального инструмента на прикосновение музыканта. Очень слабо, но она определенно это ощутила.

— А как ваше имя?

— Генрих. Генрих Рюте. Собственно, при рождении я получил еще одно имя, Рудольф, но его я еще больше терпеть не могу.

Ген-рих. Ген-риххх. Салима повторила про себя еще раз.

Такое неожиданное начало, следом шипение, переходящее в мягкий, почти нежный шепот. Ген-риххх.

Некая струна в Салиме вновь была задета, на этот раз с более долгим отзвуком. И теперь она точно знала, как назвать это чувство, которое звучало в этом звуке: тоска? Но это было нечто большее, чем тоска по «Бубубу», это чувство уходило далеко вглубь — в ее раннее детство.

Она обхватила корзинку и крепко прижала к груди.

— А как там все выглядит, в Германии? В Гамбурге? Вы мне расскажете?

Генрих Рюте беззвучно выпустил дым и улыбнулся.

— Ничего лучшего я и не желаю, Биби Салме.

Ночи, одна за другой, пряли нити ночных бесед между двумя домами. Если ночи были сухими и жаркими, Салима и Генрих сидели каждый на своем стуле на своей крыше, рядом — столик с чаем или кофе, и просто болтали, озаряемые светом звезд. Если луна и звезды скрывались за облаками, они стояли каждый у своего окна, и их голоса вплетались в шум дождя, хлещущего по крышам и с грохотом стекающего вниз, где все потоки собирались в бурные ручьи, бегущие по переулку.

Несмотря на то, что Генрих все время подчеркивал, что Гамбург сильно отличается от Занзибара, слова его на суахили рисовали перед ее внутренним взором очень похожую картину. Большой город, густо заселенный, с маленькими темными переулками и широкими улицами, по которым сновали экипажи, запряженные лошадьми, а вдоль улиц стояли красивые здания. И Гамбург обещал стать еще прекраснее, когда на его руинах возведут еще более красивые дома. Хотя ему тогда было только три года, он очень хорошо помнил тот май, когда город загорелся. Четыре дня и четыре ночи пылало небо оранжево-красным, и дымовые облака закрывали солнце и звезды. И о криках он помнил, о страхе и панике, и о громовых ударах, когда взрывали дома, чтобы не дать огню распространиться. Но все было напрасно: треть города стала жертвой огня, и дома превратились в пепел, обломки и обугленное дерево. Еще не все было отстроено, но перед отъездом Генрих уже видел вновь открытые аркады на улице Юнгфернштиг, созданные по образцам построек в Венеции, так что многочисленные искусственные обводные каналы напоминали о городе лагун. Салима никогда не слышала о Венеции, но живые описания Генриха создали у нее некое представление об элегантности и великолепии.