Не кормите и не трогайте пеликанов - Андрей Аствацатуров

Иное дело – метро. Здесь нет адского холода, леденящего душу и тело. В метро спускаешься, словно залезаешь в детскую постель, под теплое одеяло, где тебя уже ждет припрятанный загодя карманный фонарик и книга с приключениями. Наше петербургское метро – это подземное царство плывущих вверх и вниз лестниц, царство мраморных сводов, колонн, медных светильников, таинственных туннелей. Все гудит, гремит, сверкает, стучит металлическими звуками, как кузнечное гномье царство, но по странной причине нисколько не будоражит, а, напротив, убаюкивает. Движение толпы, в которой ты идешь, ритмичное покачивание вагона, в котором ты сидишь, отправляет тебя в полусонное безмятежье. А громоздкие люстры на центральных станциях, литые решетки, звёзды возвращают в мир утраченной империи и внушают чувство неподвижности, защищенности.

Хочется, чтобы это метро продолжалось вечно. Хочется всегда вот так сидеть, как я сейчас сижу, наполняясь стуком колес, мелькающими станциями, ровным магнитофонным голосом, объявляющим остановки, ветвящимися перед глазами туннельными кабелями. Хочется, чтобы тебя везли, везли, укачивали до обморока, до сна. А вылезать на воздух, в вымерзший ветреный день, где явь, где нет снов, где нет покоя и вечности, где одна только борьба, – совершенно не хочется.

Это словно ты рождаешься заново, теряешь мягкость, обретаешь твердость и решимость. Теперь придется идти долго, вдоль перекрашенных фасадов, обходя столбы, рекламные щиты, урны, припаркованные на тротуарах транспортные средства, огибая постовых, бомжей, бабусек с тележками и задерживаясь у светофора затем, чтобы дать зимней транспортной жизни как следует разогнаться.

Ничего… Сейчас я туда приду, швырну на стол заявление, пусть подавится, сволочь… А всем этим, живущим на Олимпе его милостями, скажу, кто они на самом деле. Уроды!

– Пошел в задницу, урод! – кричит парень в серой кожаной куртке пожилому сизому попрошайке, который всегда дежурит на этом перекрестке и просит денег. Парень явно спешит по какому-то делу. Попрошайка философски разводит руками и театрально произносит, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Нет… ну в задницу я, конечно, пойду… Но я не урод!

Обитатели нашего исторического центра всегда аристократичны и даже в бедственном состоянии умудряются сохранить чувство собственного достоинства. Надо бы ему денег дать, этому попрошайке, да протестантская вера не позволяет. А, ну как, подам милостыню – и сразу в грех окунусь? И буду уже через минуту упиваться собой, своей христианской щедростью, ощущать себя выше, лучше, справедливее других, оставивших в беде брата своего меньшего, наслаждаться властью над этим жалким сизым двуногим, которого я так милостиво одарил.

Ладно, чего уж там… Сегодня – конец моей работе, а стало быть, я опять остаюсь один на один с низкими чувствами, сжирающими заживо грешное тело, с мыслями, разъедающими голову, как раковые опухоли.

Достаю кошелек, отсчитываю мелочь, причем обстоятельно, как старый пердун Гинденбург после парада. Господи… От холода пальцы едва слушаются. Принимает подачку молчаливо, с достоинством. Выпрямляет грудь, как заправский унтер-офицер в отставке, делает руки по швам и церемонно кивает: мол, “благодарствуйте, барин, век помнить будем”.

Боковым зрением замечаю рядом сидящую на низкой металлической ограде женщину в рваных тряпках, с красным шелушащимся лицом. У ее ног стоят большие пакеты, неопрятные, с огромными дырками. Женщину наш разговор не интересует – она ведет беседы с голубем, который нервно прогуливается возле ее пакетов.

– Куда пошел? – говорит женщина голубю. – Иди отсюда! Слышишь, что я сказала? Иди, говорю! Иди! И больше сюда не приходи!

Свиньи неблагодарные… Алла Львовна сорок лет на них отпахала, а они всё типа по закону, шито-крыто. Должен же хоть кто-то…

В кармане начинает дребезжать телефон. Кому я мог понадобиться? Лугин! Ну, еще бы… Нет уж, обойдешься, пеликаний подбородок. Не буду отвечать. Пальцы и так уже от холода еле шевелятся. Наверное, по просьбе Никиты звонит. Тоже мне… посланник богов… Сволочь! Мне вдруг вспоминаются бегающие маленькие глазки Лугина, его толстый живот, его толстый сальный загривок, его подбородок, свисающий, как у пеликана. Не буду подходить! Не буду кормить эту сволочь своей истерикой!

Год назад городской телефон в моей квартире на “Площади мужества” звенел вот так же – долго, настойчиво. А мне не хотелось подходить. Я был в истерике. Только что прилетел из Лондона, еле справился с замком – пальцы онемели от чемоданной тяжести и плохо слушались, – опустил на пол рюкзак, поставил к стене чемодан. Потом повесил на крючок куртку, скинул с ног ботинки вместе с носками и босиком прошлепал в комнату. Включил свет. Огляделся. Неожиданно для самого себя почувствовал, что прошло время. Квартира за те месяцы, что я отсутствовал, будто состарилась, сделалась душной, маленькой, еще более низкой и тесной, чем прежде. Или, может быть, это я увеличился в размерах и помолодел? Наверное, так…

Даже не наверное, а наверняка, подумал я. Еще бы… Почти полтора месяца в Лондоне, в дорогих гостиницах, с хорошим трехразовым питанием. Потом в дорогих апартаментах, на дорогой постели, с дорогой мне женщиной.

Я снисходительно поглядел в окно и увидел, что здесь все осталось прежним: неоновые фонари, разгоняющие сумерки, мрачное здание общежития времен Хрущёва с фальшивыми колоннами и треугольной крышей и длинная стена жилого дома, тянущаяся вдоль проспекта и заслоняющая станцию метро. Слева вдалеке по-прежнему высились светящиеся дома и перед ними растекалось чернильное пятно Политехнического парка.

А внизу, прямо под окнами, открылась транспортная жизнь, проносившаяся мимо автомобилями, троллейбусами, трамваями. Я будто вознесся над нею, оказался изъят из общего замысла и с высоты девятого этажа увидел, как люди переходят Политехническую улицу в обе стороны, уверенно, быстро, строго политехнически; увидел, как на тротуаре возле светофора мужчина наотмашь ударил по лицу молодую женщину в красной куртке и, развернувшись, ушел. Она закрыла лицо руками и медленно сползла на снег, а пешеходы проходили мимо, торопясь домой, в свои клетки – к женам, мужьям, детям.

Я закурил и приоткрыл окно. Помню, в тот момент, когда я разглядывал заоконную сумеречную жизнь, меня посетила дурацкая фантазия, видимо, вызванная долгим тяжелым перелетом. Все эти автомобили, рассуждал я чуть ли не вслух, автобусы там или трамваи от первой гайки до компьютерных микросхем придуманы нами, людьми. Они рукотворны, стало быть, вечны. В них вложены наши усилия, наш разум, наши руки, наше тепло. А взглянешь как следует – так тебя вытошнит от их бессмысленности, от того, что сделаны не по-человечьи. У нас снаружи – мякоть и твердый скелет упрятан внутрь, а у транспортных средств – все наоборот, прямо как у жуков: снаружи – прочный скелет, металлический кузов, а мягкие кресла, подушки, коврики – всё это внутри. Я вдруг представил себе людей именно такими, со скелетом навыворот, на всеобщее обозрение. Мы были бы ходячими костяными решетками с прорезями по бокам для рук, для ног, и сквозь костяные прутья выпирала бы красная мякоть. Со временем могли бы даже эволюционировать в гигантские круглые пружины на манер тех, что живут в наших диванах.