Не кормите и не трогайте пеликанов - Андрей Аствацатуров

На этой мысли я потушил сигарету, закрыл окно и принялся раскладывать диван. О Кате я старался больше не думать. Они мне никогда не нравились, эти диваны. Наверное, потому, что устроены не как машины и жукообразные, а как люди: внутри скелет, каркас, снаружи – мягкое синтетическое мясо, обтянутое искусственной кожей; но диванные пружины, думал я, это совсем другое, они живут самостоятельной жизнью, им нет никакого дела до того, что происходит на диване и вокруг него. Помню, пружины всегда мне мешали, вылезали из ткани, норовили снизу надавить, уколоть, словно упрекали в грехе. Я сначала их ненавидел, а потом как-то свыкся и даже стал звать по именам: Иветта, Лизетта, Мюзетта, Жанетта, Жоржетта. Катя смеялась. Говорила, что, когда мы на диване, Жанетта и Жоржетта явно за нас. Иветте пофиг, а Лизетта и Мюзетта нас ненавидят, потому ревнуют и колются, мешают заниматься любимым делом.

Я стал заправлять белье, и тут мои мысли все-таки обратились к Кате. Она сама, подумал я, как пружина – упругая, сильная, готовая сжаться в любой момент и ударить. Я хорошо помнил наш последний разговор. В карманах оставалась какая-то мелочь, я позвонил Кате из Хитроу. Она сразу же сняла трубку. Я сказал, что хочу попрощаться.

– Прощайся.

– Ну Катя…

– Чего опять “Катя”? Ты уже достал! Таскался там где-то с какими-то шлюхами! Думаешь, я не знаю? Я…

Вокруг стоял гул. Я не понимал, что она говорит.

– Слушай, я хотел…

– Мне пофиг, чего ты там хотел, – донеслось из трубки сквозь гул. Катя говорила медленно, чеканя каждый звук, так что казалось, будто ее слова рождаются из древнего хаоса. – Понял? Еще пожалеешь у меня.

– Я уже жалею. Уже…

Расстелил белье, разделся, залез под одеяло и стал думать о Кате, о ее губах, о ее сильных прохладных ногах, потом снова об этих машинах, пока не почувствовал, что мысли путаются, дробятся, бьются друг о друга, что слова отступают, тают, расползаются, а в голову лезут совершенно новые образы и предметы.

Утром, очухавшись от сна, лежа под одеялом, принялся подсчитывать в уме свои финансы. А когда подсчитал, понял, что долго не протяну, – денег хватало от силы на месяц. Нужно было срочно искать работу, а значит – звонить друзьям, коллегам, причитать, унижаться, уговаривать, клянчить, чтобы меня, ради Христа, пустили в заповедный рай директив, офисов, указов, методических разработок, программ, отчетов, словом, туда, где правит Евангелие работы.

Работа! Петр Алексеевич произносил это изношенное слово с восторгом, с особенной интонацией. Говорил, что работа возвращает нам человеческий облик, изымает из грязных мыслей. Ага. А сам после лекций таскался в публичный дом на Рубинштейна. Или, может, он просто плохо работал?

Когда врачи приехали туда забирать его тело и позвонили в домофон, мягкий женский голос из динамика деликатно поинтересовался:

– Вы на анал?

– На него, на него, милая, – мрачно съязвил врач. – Открывай!

Петр Алексеевич ходил вдоль доски, испачканной мелом, и громко вслух рассуждал. Он сравнивал работу с молитвой, говорил, что она очищает, что нужно встроиться в ее ритм, отречься от себя, от грехов, существовать ее интересами. Что надо не выполнять работу, а быть ею, быть ее формой, ее движением. Он еще говорил, что работа есть земная миссия, воплощение грехопадших, и что, работая, мы приближаем царство Божие.

Молодой человек, сидевший впереди, перебил его, встал и спросил, всякая ли работа приближает царство Божие.

– Нет, только та, что нравственна.

– Ну а палачи тогда?

– Они выполняют грязную работу, но, увы, необходимую.

– Сталинские палачи?

– Ах, эти, – Петр Алексеевич внимательно поглядел на говорившего. – Они, друг мой, не работали.

– Как это не работали? – не согласился молодой человек.

– Ну, конечно, работали, но не работа занимала их мысли. Они думали не о работе, они думали только о себе, о собственном страхе и умножали зло.

Во как…

Видимо, сейчас, подумалось мне, настала пора умножить добро и приблизить царство Божие. Я стал усердно обзванивать друзей и знакомых, одного за другим. Кто-нибудь – я твердо знал – обязательно откликнется. Друзья обожают нас, когда мы по уши в дерьме, в проблемах, в долгах. И тотчас же, как отважные бурундуки Чип и Дейл, спешат на помощь. И чем больше у нас проблем, чем больше дерьма, тем выше у родных и близких градус доброжелательности.

Я не ошибся. Выслушав меня, друзья, коллеги, родственники цокали языками, охали-ахали, дадакали, давали советы, обещали помочь. Даже бывший замдекана, узнав о моем бедственном положении, позвонил, несмотря на занятость, – он достраивал во Всеволожске большой двухэтажный коттедж – и сказал, что сейчас, к сожалению, не получится, мол, учебный год в самом разгаре, а перед следующим, если, конечно, появится вакансия, он мне позвонит. Велел не раскисать. Скоро, мол, весна, а там, глядишь, и лето. Эти мудрые мысли прервал голос оператора, вежливо сообщивший, что средства на моем счету закончились, и я смогу продолжить разговор, пополнив баланс.

Прошла неделя, потом другая. Оставшиеся деньги стремительно таяли, а работа так и не находилась. Мне давали телефоны, я по ним звонил, чаще всего не брали трубку, а если и брали, то просили говорить покороче и, едва выслушав, спешно завершали разговор обещанием перезвонить. Но никогда не перезванивали. Я начал нервничать, стал постоянным гостем на сайтах вакансий, постоянным читателям газеты “То да Сё”, где каждый день предлагались рабочие места. Требовались люди самых разных специальностей: программисты, грузчики, парикмахеры, бухгалтеры, прорабы, требовались токари с опытом работы, экспедиторы, повара, медсестры, санитарки, требовались инженеры-строители, музыканты в рок-группы, водолазы, требовались стройные девушки в салоны интимных услуг. Эти последние требовались особенно. Но преподаватели литературы, тем более зарубежной, не требовались. Царство Божие, где правило Евангелие работы, без меня прекрасно обходилось. Я был ему совершенно не нужен. Лишний человек, вышвырнутый из сексуального рая в холод жизни. Надо было смириться, сменить профессию, научиться полезному, сделаться, например, бухгалтером, или экспедитором, на худой конец, но мне не хотелось. Хотелось трагически стенать, обливаться слезами, беситься, завидовать тем, кто более успешен, и обвинять во всем замысел. Вашему миру, думал я чужими мыслями, требуется не полубог, не человеческий гений, не человек в его целокупности, а какая-то одна часть человека: язык, или берцовая кость, или сетчатка, а остальное – просто приложением.

Однажды утром, когда я пребывал на диване в этих самых мыслях, мне позвонили и все-таки предложили работу. Голос был мужским, пожилым, очень строгим и, как тут же выяснилось, принадлежал декану педагогического института. Мысли о целокупности и бесчеловечном замысле тут же сдуло, как крошки поролона. Я видел, я предчувствовал! Просто усомнился на секунду. Помню, когда понял, что к чему, чуть не закричал от радости. Жизнь снова показалась прекрасной. Работа! Любимые курсы! Воображению тотчас же явились аудитории, внимательные благодарные лица вдумчивых юношей и девушек, разговоры о литературе в компании доброжелательных коллег, поощрения, стимулирующие выплаты, премии за преподавательское мастерство, комплексные обеды в столовой, такие нелепые и такие трогательные.