А под ним я голая - Евгения Доброва

Дом ее и впрямь похож на замок – высотка у Большого Устьинского моста, бронзовая табличка у входа: «Памятник архитектуры. Архитекторы Чечулин и Ростковский. 1949–1952 гг.», – башни, зубцы, ощерившиеся химеры на стенах, шпиль с гербом, галереи и переходы; с одной стороны Яуза в качестве рва, с другой – Вшивая горка в качестве вала. Только бойниц с подтеками застывшей смолы не хватает. Куда-а?! – едва сделав шаг по направлению к лифту, я уже под прицелом четырех пристальных глаз: воинственные вахтерши преграждают путь, как стражники, смыкающие пред незваным гостем алебарды, к Кустовым? Сейчас проверим. Сейчас позвоним. Но надо отдать должное тренированному церберскому глазу: с одного раза запомнив – не останавливали больше никогда.

Моей принцессе шестнадцать лет, хочет стать актрисой, учится в школе при Театральном училище имени Щепкина, родители художники, преподают в Полиграфе рисунок и живопись, вечерами дают частные уроки. Папа, Максимыч, великанского роста, бородато-благообразный, почти седой, на носу очки, дужка примотана изолентой. Тина тоже высокая, худая, длинноного-длиннорукая, узкое аристократическое лицо, нос с горбинкой – профиль императора Сульпиция Гальбы с древнеримского асса.

У Кустовых две пары борзых и кот Вакса. Борзые порода крупная, взрослому человеку по грудь, но их не видно и не слышно: не ходят – перетекают по комнатам, как рыбы в аквариуме, задумчивые и меланхоличные; максимум, что себе позволяют, – ткнуться узкой мордой в колено или в ладонь – и сразу же отойти. Боба, Бася, Чача, Цара – я так и не научилась вас различать, это они только дома такие смирные! летом на даче трех кошек задрали. – Как же Вакса? – А Вакса хозяйское: трогать нельзя. Маша выгуливает собак в два захода, по парам – со всеми сразу у нас только Максимыч справляется; о да, Максимыч со своими борзыми – как Аполлон с взметнувшейся квадригой: из рук натянутые струны поводков, сметая все на пути, собаки врассыпную бросаются из лифта, рвутся со всех ног на улицу… По дороге домой картина меняется – вальяжно гарцуют, ступают, как балерины, хрупкими лапами, осторожно и мелко.

Обстоятельства, при которых я впервые увидела Принцессу, как, впрочем, и она меня, были, мягко говоря, нетривиальными, и стыдно мне до сих пор. Зажав рукою рот и сдерживаясь из последних сил, я бежала по коридору в сортир. Меня тошнило. Коридор повернул в сторону кухни, и я попала в ее поле зрения. Она сидела за столом, слегка раскачиваясь на табурете, и пила чай. Я успела заметить только то, что она очень красива, – рядом с такими людьми я начинаю стесняться собственного лица. Она испуганно взглянула на меня, не понимая, что происходит. Длинные волосы, очень похожа на маму… больше думать о ней я не могла. Едва я захлопнула дверь туалета, как у меня начался форменный блевантин. Собственно, блевантин – словечко Розочки Тархановой: она любила выпить и часто за то расплачивалась. Розочка – призрак из моего отрочества: могла бы стать властительницей дум, когда бы ни была такая дура. Жила на Арбате. Староконюшенный, тридцать три, типичный доходный дом начала века по соседству с неприступным кварталом дворянского гнезда, подъезд с помпезными лестничными маршами, высокие потолки, пол выложен плиткой, на ней изящным дореформенным шрифтом – имя заводчика, что была за мануфактура, я за давностью лет позабыла, и не выясню, наверное, никогда, ибо идти в тот дом уже не к кому, а если я и решилась бы просто так, посмотреть, ничего бы из этой затеи не вышло: до кодовых замков шанс еще оставался, теперь времена изменились и просто так уже не попадешь, да и незачем, собственно.

Розочкина семья занимала три отдельные квартиры на последнем, в прошлом чердачном, четвертом этаже. Папа ее был поэтом, про маму говорили, что она директор ГУМа, не знаю, так ли все было на самом деле, единственным свидетельством высокого торгового положения родительницы были трехлитровые банки провансаля, батареей выстроившиеся вдоль стен прихожей: сестра Розочки Рита очень любила майонез. Больше таких огромных банок я не видела нигде и никогда. Семейство Тархановых было одержимо идеей, что в одной из их квартир проживали Дункан и Есенин, – реликвии, связанные с именем этой звездной четы, задавали тональность всего интерьера: стены квартир с окнами в потолках украшали афиши, гласящие о выступлениях Айседоры и Ирмы Дункан, темные масляные портреты рязанского гения и прочие доказательства причастности.

Завороженная, я долго разглядывала желтоватый, рассыпающийся от старости пергамент афиш, поблекшую краску и модный в то время шрифт ар нуво. Я тоже хотела быть причастной к блеску истории, хотя бы через Розочку; признаться, я ей откровенно завидовала.

Когда лет через пять в букинисте мне попалась маленькая книжечка о доме в Староконюшенном, 33, я буквально вцепилась в нее и прочитала от корки до корки прямо на месте, не выходя из магазина. В квартире под Розочкой некогда находилось литературное объединение «Кузница», которое, возможно, посещал и великий русский поэт С. Есенин, однако факт этот непроверен и неточен.

Мне кажется, там, в магазине, я улыбалась.

Что же, собственно, произошло между мною и Розочкой? Да можно сказать, ничего – иногда, чтобы недолюбливать человека, видимые причины вовсе не нужны. Однако они были: ко мне сбежал ее мужчина – но, как это часто бывает, они продолжали знаться, и я даже была готова с нею дружить, так мне понравился этот диковинный мир. Она не захотела, к ней было не подступиться ни с какой стороны: ни добиться ее покровительства, ни стать с ней на равных, заинтересовав, к примеру, познаниями в архитектуре пламенеющей готики или умением шить юбки годе – так бывшая графиня, низвергнутая революцией в прачки, ненавидит и хозяек, и товарок; формально она, конечно, со мною общалась – но, думаю, с ее стороны это было не больше чем демократическая забава. Да и как общалась! Просто прелесть как! Стратегия называлась лучшая защита – нападение, за столом подавала бокалы с отбитыми ручками, млея от удовольствия, сладострастно пускала мне прямо в лицо ядовитые брызги со своего наверняка раздваивающегося языка; ее манера держаться так напоминала о классовом неравенстве, что в тот момент я была заодно с отрядами большевиков, заплевывающих подсолнечником Дворцовую площадь и потирающих руки в предвкушении расправы над барами.

…Опершись рукой о холодный кафель стены, я нависаю над унитазом. Извержение Везувия длилось секунды – а картинки из прошлого заполонили память настолько, что разглядывать их теперь можно часами. Какой черт меня понес позировать на следующее утро после юбилейного, двадцать пять лет, дня рождения?! Увы, отношения с французским виноделием не сложились: abusus spirituosus, коньяк и несколько шато – помню лишь Жангийон и Пави – дали гремучую смесь; глубоко вздохнув – и с сожалением посмотрев вниз, – я дернула шнур спуска воды и выползла из уборной. Может, чаю? – голос красавицы с кухни окончательно вернул меня к жизни, ожидая ответа, она продолжала раскачиваться на табурете, в ее глазах все еще жил испуг, с лимоном? Хотите? Должно помочь. Я не отказалась.

Неизменный атрибут квартиры Кустовых – витающий по дому истошный аромат мясного бульона: еда для четырех собак готовится двадцать четыре часа в сутки. Этот запах мне давался труднее всего: когда долго сидишь без движения и, уставившись в одну точку, молчишь, волей-неволей сосредоточиваешься на мимолетном. Флюиды, доносящиеся с кухни, прямо-таки сводили с ума, мне казалось, вот-вот – и я упаду в голодный обморок; бедные собаки! тут человек не может устоять перед соблазном! Но, что удивительно, они вели себя совершенно спокойно – как будто бы мясной бульон их вовсе не касался. Равнодушие животных к тому, что происходит у плиты, меня поражало. Сама того не замечая, я каждый перерыв оказывалась на кухне. Вообще, сюда приходили курить, и ничего странного в этом не было – но я-то понимала, что меня манит. Тина замечает мои голодные глаза; вежливо предлагает: хотите курицы? печенки? еще картошка есть… Конечно хочу. И так каждый раз. Кустовы, наверное, думают, что я недоедаю, и стараются накормить, а у меня не хватает сил отказаться, более того – на еду я набрасываюсь; потом мне страшно неудобно, но почему-то я не могу им сказать, братцы, меня просто морочит запах еды, как Гаргантюэля и Пантагрюа вместе взятых, а так у меня все есть, и деньги, и продукты, и квартира с машиной. Нет только внешних признаков благосостояния, даже мобильный у меня доисторический, четырехсотграммовый «сименс», таким убить можно; все никак новым не обзаведусь – бывает, хлеба некогда купить, не то что вещи! работаю я по ночам: читаю сайты и выискиваю компромат на не угодившего олигархам министра (через год он умрет, а я схожу на могилку и извинюсь), потом до обеда сплю, в четыре отсылаю выборку в офис, а в пять уже надо к Кустовым – я вечно опаздываю, да и магазинов по пути никаких. А в десять уже все закрыто. На прошлой неделе три дня без зубной пасты сидела, весь домашний запас «орбита» съела, еще немножко, и до соды бы добралась, как во время войны. Машину мою тоже никто не видел, – признаться, я ее боюсь, и она стоит в гараже, сдать экзамены в ГИБДД у меня еще хватило духу, а вот ездить – увы; если я им скажу, что в хороший месяц зарабатываю тысячу долларов, все равно не поверят – а что в таком случае я здесь делаю? Они платят сто пятьдесят рублей за вечер, то есть пять долларов, то есть одну пятидесятую моей зарплаты. Зачем это надо, чтобы хорошие люди чувствовали себя неловко, – пусть лучше будут благотворителями.