Камера хранения. Мещанская книга - Александр Кабаков

Картинки эти, увиденные особым, загадочным русским способом, и породили брюки и носки, называвшиеся «гольф», проклятие интеллигентного детства, пришедшегося на конец сороковых и начало пятидесятых. Закончилась война; отменили карточки; понемногу возвращались врачи, уже не убийцы; в каждом поселке открылась музыкальная школа… Женщины – во всяком случае, те, кому повезло не остаться вдовами, – принялись на свой вкус украшать жизнь, не оставив в стороне от этого процесса и сыновей…

У меня были такие штаны, черт бы их взял.

И носки, обычные коричневые носки «в резинку», но заканчивающиеся под коленом. Там их стягивало кольцо из ленты, в которую были вплетены тонкие резинки. Резинки эти постоянно вылезали наружу, что давало возможность делать из них маленькие рогатки. Петли, которые делались на двух концах такой резинки, надевались на пальцы, разведенные рогулькой V (еще не знали мы, что так разводил пальцы Черчилль, сообщая о победе, Victory, мы ничего не знали, да и матери наши тоже)… Стреляла такая рогатка согнутыми кусочками проволоки, полученной из скрепок. Когда проволока попадала в шею или в лоб, было очень больно. Говорили, что несколько лет назад одному мальчишке выбили глаз, но более конкретных сведений о драме не имелось… Впрочем, сейчас не об этом речь, а об эластичном кольце, которое надевалось под колено поверх носка-гольфа, а верхний край носка заворачивался книзу так, что скрывал эту подвязку.

Поняв, что я никогда не буду таким, как большинство, что я обречен тащиться на какую-нибудь музыку в то время, как мальчишки будут заниматься чем-нибудь интересным – драться до крови, курить за сараем или играть в пристенок, я решил, раз уж так, попасть в первые среди изгоев, в элиту маргиналов. Конечно, не только эти слова, но и сами эти мысли и чувства были непостижимы, но нечто в этом роде где-то глубоко крутилось, дергало маленькую и слабую душу.

И я решил, что мне нужны белые носки-гольфы.

Я увидел такие на одном малом. Это было на Рижском взморье, конечно, в Дзинтари. Он прошел мимо, даже не пытаясь вырвать руки из рук родителей, хотя ему было на вид не меньше, чем мне, а я уже давно завоевал право ходить самостоятельно, просто между матерью и отцом. На нем были не то что брюки-гольф, а вообще короткие, которые теперь называются шортами и носятся в наших городах вполне взрослыми мужчинами на службу. А тогда это был просто вызов общественному мнению его ровесников, да, пожалуй, и их родителей. Я представил себе, как его лупят во дворе из-за этих трусов, нахально сшитых из «взрослого» материала, тонкой шерсти, из которой шьют мужские костюмы… Но и эта воображаемая картина не уменьшила мою зависть: я не мог оторвать взгляд от его носков. Это были белые гольфы! И дело было не только в цвете, так выгодно отличающем их от моих коричневых «в резинку». Белые носки заканчивались не обычным отворотом поверх эластичной подвязки – их держал белый же шнурок, обвивавший ногу под коленом, а на концах этого шнурка были белые кисточки, подпрыгивавшие при ходьбе!

Мать, вообще поощрявшая мои желания такого рода, пыталась, уж не помню как, добыть белые гольфы для меня. Однако усилия ее были безуспешны. Возможно, владельцу вожделенных носков привезли их из-за границы, возможно, что и он сам приехал оттуда…

Мне кажется, что я хотел белые гольфы с кисточками все лето. Наверное, на самом деле страсть обуревала меня недели две. Самое ужасное, что за это время я видел еще нескольких обладателей дивных носков!..

И я поступил так, как впоследствии поступал в разных обстоятельствах, куда более серьезных. Более того: теперь я понимаю, что решение относительно носков было первым проявлением жизненной стратегии.

Мать действовала под моим общим и технологическим руководством.

Мы поехали в Ригу и там, в магазине «Нитки, пуговицы», чудесным образом обнаруженном в незнакомом городе, купили коричневый шнурок и примерно того же цвета толстые нитки.

Из ниток были сделаны кисточки, все это вместе укреплено на носке, так что, когда его край отгибался поверх резиновой подвязки, снаружи как раз оказывался шнурок и свисали подпрыгивавшие при ходьбе кисточки…

Возможно, с тех пор я люблю коричневый цвет.

А не так давно я узнал, что носки до колена, с отворотами и кисточками, входят в национальный шотландский костюм с мужской юбкой-килтом. То есть не то что узнал, а просто увидел.

Так что никакой не «гольф», а, если уж угодно, scotch. One double scotch, please.

…В шестом классе я категорически отказался надевать и штаны, и носки-гольфы.

К восьмому я почти завершил переход из категории пижонов (см. выше) в разряд стиляг (см. и выше, и еще будет ниже).

Принцип «не можешь решить задачу – измени ее условия», которому я, еще бессознательно, впервые последовал в той истории с гольфами, помогал и помогает мне жить.

Это вам кажется, что все это – чепуха.

Потому кажется, что вы не жили тогда.

Конец пятидесятых наступил в 1957-м, когда в Москве прогремел Международный фестиваль молодежи и студентов. Жизнь после фестиваля стала совершенно другой, чем была до.

Не говоря уж о москвичах и гостях столицы, которых наехало много больше обычного (закрыть Москву догадались только на время Олимпиады-80)…

пренебрегая вскоре вышедшим в широкий прокат большим документальным фильмом о фестивале…

вообще оставляя в стороне материалистические пути распространения западного стиля и образа поведения,

– придется признать, что фестивальный дух каким-то мистическим способом пронизал всю советскую жизнь.

Возможно, дело в том, что за год с небольшим до этого рвануло закрытое антисталинское письмо ХХ съезду КПСС, так что пошел трещинами сам идеологический фундамент советской власти. Фестиваль – на уровне повседневности – закончил начало ее конца. Устои уже качнулись, теперь настала пора обрушивать декоративную отделку.

Появились мужчины, носившие вместо галстука шейную косынку, как наши латиноамериканские друзья. Революционной моде, не понимая, что она именно революционная, прежде всего, конечно, последовали артисты развлекательных жанров, всегда отличавшиеся легкомыслием, но не только они. Всем модникам открылась новая возможность. На променаде в Юрмале я увидал красавца актера К., пожинавшего славу после роли исчадия ада, убившего свою мать, – сюжет, конечно, развивался в Париже. Актер был в красной рубашке и в пестрой шейной косынке. Через сорок лет мы познакомились и даже подружились. Он утверждал, что никогда шейной косынки не носил…

Появились женщины, красившие ресницы и веки в раскосом стиле «кошачий глаз», под актрису-принцессу, хорошо погулявшую в Риме. Их уже не волокли в милицию комсомольские патрули, не сообщали на работу и в вузы, не обзывали на улицах проститутками. Более того, некоторые из них надевали – собственноручно изготовленные, естественно, – узкие брючки длиной три четверти, и тоже ничего, обходилось. Советский народ примирился с чуждыми влияниями: раз фестиваль разрешили, значит, и бессовестные штаны можно… То, что весь фестиваль был не слишком удачной попыткой привлечь под наши знамена стремительно левеющую западную молодежь, обычным гражданам СССР знать не полагалось – они и не знали… Примерно через одиннадцать лет управляемая из Москвы молодежная левизна обернется неуправляемыми молодежными бунтами. Обдурить молодость нашим агентам не удалось, заполыхали парижские баррикады, вспыхнул пражский самосожженец – а начиналось все невинно, и мы, открыв рты, слушали на московской площади «Джаз римских адвокатов». Что не джаз, не адвокатов и, вероятно, не римских, тоже поняли позже, а пока – фестиваль! «Дети разных народов, мы мечтою о мире живем». Дети разных народов стали рождаться через девять месяцев, советские девушки расплачивались за великий идеологический блеф…