Разгадай мою смерть - Розамунд Лаптон

— Картины стояли в самом дальнем углу, краска на передней испачкала задник второй. Видимо, Тесс убрала их так быстро, что они не успели высохнуть.

Ты хотела спрятать лицо той женщины, ее зияющий рот, разверстый в крике? Она не давала тебе спать? А может быть, ты пыталась избавиться от мужчины в маске, зловеще притаившегося в тени и напугавшего тебя так же сильно, как меня?

— Тодд сказал, что это лишние доказательства психоза.

— Тодд?

— Мой жених. Бывший.

Миссис Влюбленная Секретарша приносит мистеру Райту сандвич. Она позаботилась о своем боссе, ведь, разумеется, встреча в обеденный перерыв не предполагала никакой еды. Подавая мне минеральную воду, миссис Влюбленная Секретарша даже не глядит в мою сторону. Мистер Райт улыбается ей своей широкой, обаятельной улыбкой:

— Спасибо, Стефани.

Улыбка почему-то расплывается, перед глазами все меркнет. До меня доносится его встревоженный голос:

— С вами все в порядке?

— Да.

Однако меня окружает тьма. Я слышу, но не вижу. То же самое произошло вчера, за ленчем с мамой, и я подумала, что все дело в вине, но сегодня грешить не на что. Надо сохранять спокойствие, и тогда мгла рассеется. Поэтому я вспоминаю дальше. Твои мрачные полотна вновь выступают передо мной из темноты.

Когда пришел Тодд, я рыдала. Мои слезы капали на картины и превращались в черные и грязно-коричневые кляксы. Тодд обнял меня за плечи.

— Дорогая, это рисовала не Тесс.

На мгновение мной овладела надежда: их поставил сюда кто-то еще, другой человек испытывал весь этот ужас.

— Она была не в себе, — продолжал Тодд. — Это не та сестра, которую ты знала. Ею двигало безумие, отнимающее индивидуальность.

Меня разозлило, что он возомнил себя экспертом по душевным расстройствам, что три-четыре сеанса психотерапии, посещенные в тринадцатилетнем возрасте после развода родителей, якобы сделали из него знатока.

Я снова обратила взгляд на картины. Зачем ты нарисовала их, Тесс? В качестве послания? Тогда почему спрятала? Тодд не догадывался, что мое молчание скрывает под собой горячий внутренний монолог.

— Кто-то должен сказать тебе правду, дорогая.

Тодд внезапно превратился в законченного болвана, как будто в корне ошибаться означало проявлять маскулинность, как будто трагедия твоей смерти могла послужить темой семинара по моделям истинно мужского поведения. На этот раз он уловил мой гнев.

— Прости, наверное, «безумие» — слишком грубое слово.

В тот момент я безмолвно и яростно с ним не согласилась. «Психоз» звучало для меня гораздо хуже, чем «безумие». Нельзя быть «психотичным», как Шляпник или Мартовский заяц. Больных психозом не рисуют в книжках, предназначенных для легкого чтения. Разве король Лир страдал психозом, когда в буйстве бреда открывал суровые истины? Я считала, что безумие — это сильное чувство, близкое к мукам и страданиям, обладающее богатой литературной историей и вызывающее уважение, тогда как психоз — нечто позорное, стыдное и жуткое.

Теперь, однако, я не рассматриваю родословную безумия в литературе, я его страшусь и понимаю, что прежде оценивала это чувство с точки зрения стороннего наблюдателя. «Не дайте мне сойти с ума, о боги!»[6], ведь утрата рассудка, личности — как это ни назови — порождает безнадежный, кромешный ужас.

Я придумала какую-то отговорку, чтобы покинуть твою квартиру. Тодд заметно расстроился. Наверное, рассчитывал, что картины положат конец моему «нежеланию смотреть правде в глаза». Эта фраза долетала до меня во время приглушенных телефонных разговоров, которые Тодд вел с нашими общими друзьями в Нью-Йорке и даже с моим начальником. Думая, что я его не слышу, Тодд тайком делился с ними своим беспокойством. По его мнению, твои картины должны были заставить меня смириться с реальностью, которая четырежды предстала передо мной в виде кричащей женщины и монстра-преследователя. Пугающие, отвратительные, психопатические картины — какие еще доказательства мне нужны? Разумеется, теперь мне следовало принять факт твоего самоубийства и жить дальше. Оставить прошлое позади. Строить будущее. Тодд свято верил, что избитые, штампованные выражения способны воплотиться в действительность.

Снаружи было темно и стыло. Начало февраля — не лучшее время для ссор. Я опять сунула руку в карман пальто в поисках несуществующей перчатки. Будь я лабораторной крысой, из меня получился бы весьма скверный образец для экспериментов по закреплению рефлексов. Что хуже — поскользнуться на ступеньках или взяться за мерзлые чугунные перила голой рукой? Я предпочла второе и стиснула зубы, почувствовав обжигающий холод металла.

В глубине души я понимала, что не имею права злиться на Тодда, так как в противном случае пожелала бы опять увидеть в нем того человека, которого, как мне казалось, я знаю, — уравновешенного, спокойного, который уважает власть и закон и старается никому не причинять лишних хлопот. Хотя, думаю, ты рада, что, в противоположность ему, я спорила с полицейскими, ругалась с взрослыми мужчинами и плевать хотела на закон. Все это благодаря тебе.

Бредя по улицам, скользким от застывшей каши из воды и грязи, я осознала, что Тодд, в сущности, совсем меня не знает. Впрочем, как и я его. Наше общение всегда было скудным. Мы никогда не вели долгих бесед за полночь, надеясь обрести в этих интимных ночных разговорах единение душ. Не всматривались друг другу в глаза, ведь если глаза — зеркало души, то заглядывать в них как-то грубо и неприлично. Мы выстроили отношения по типу кольцевой дороги, чтобы объезжать бурные эмоции, сложные чувства и не впускать друг друга в душу.

Решив, что для прогулки погода слишком холодна, я пошла обратно. На верхней ступеньке столкнулась с кем-то в темноте, съежилась от страха и только потом узнала Эмиаса. Полагаю, он тоже не ожидал меня встретить.

— Эмиас?

— Простите, я, верно, вас напугал. Вот, так лучше.

Он посветил фонариком мне под ноги. Под мышкой я заметила у него мешок с грунтом.

— Спасибо.

До меня вдруг дошло, что я живу в его квартире.

— Извините, наверное, я должна заплатить вам за то время, пока мы тут находимся.

— Ни в коем случае. И вообще Тесс уплатила за месяц вперед.

Видимо, Эмиас догадался, что я ему не поверила.

— Я просил ее расплачиваться картинами, — объяснил он, — так же как Пикассо рассчитывался в ресторанах. Тесс успела написать за февраль и март.

Я считала, что ты проводила время в обществе этого старика, потому что жалела его, как всех сирых и убогих, однако выяснилось, что Эмиас наделен редким обаянием. Ты со мной согласна? В нем чувствуются некий шик и мужественность, без какого бы то ни было снобизма или пренебрежения к женщинам. Глядя на Эмиаса, я почему-то представляю себе черно-белую кинохронику, паровозы, мягкие фетровые шляпы и женщин в платьях с цветочным рисунком.