Разгадай мою смерть - Розамунд Лаптон

* * *

На следующий день я проснулась, когда еще было темно. Отказавшись от трусливой мысли принять снотворное (и на время избавиться не только от горя, но и от гнетущего чувства вины), я осторожно, чтобы не разбудить Тодда, вылезла из постели, оделась и пошла на улицу в надежде хоть ненадолго развеяться.

Открыв дверь, я увидела Эмиаса. Старик, вооружившись фонариком, накрывал твои цветочные горшки бумажными пакетами. Он заметил мой освещенный силуэт в дверном проеме.

— Часть из них ночью подмерзла, — сообщил он. — Нужно успеть отогреть ростки, пока не поздно.

Я вспомнила, как совсем недавно Эмиас сажал луковицы нарциссов в промерзшую землю. С самого начала у них не было шансов. Не желая расстраивать старика и одновременно не собираясь вести пустые разговоры об эффективности бумажных «теплиц», я сменила тему:

— В этот час здесь очень тихо, не правда ли?

— Вот погодите, весной услышите такие концерты!

На моем лице отразилось недоумение, и Эмиас объяснил:

— Рассветный хор. Уж не знаю почему, но птицы особенно полюбили эту улицу. Видимо, у них есть на то свои причины.

— Никогда не понимала, зачем птицам петь по утрам, — пожала плечами я. Поддерживала разговор из вежливости или пыталась убежать от своих мыслей?

— Песни помогают птицам обозначить границы территорий и привлечь пару, — ответил Эмиас. — Жаль, что люди не используют музыкальный подход, верно?

— Согласна.

— А вы знаете, что утренний концерт проходит в строгой последовательности? — улыбнулся старик. — Сперва черные дрозды, потом малиновки, крапивники, за ними зяблики, славки и певчие дрозды. Когда-то я даже слыхал соловья.

Как только Эмиас заговорил про рассветный птичий хор, я поняла, что найду твоего убийцу.

— Вам известно, что в репертуаре соловья имеется до трехсот любовных песен?

Я определила свою главную цель; кружить обходными путями раскаяния не было времени.

— Один композитор записал песню жаворонка, воспроизвел ее в замедленном темпе и обнаружил близкое сходство с Пятой симфонией Бетховена.

Это мой долг перед тобой. Сейчас даже больше, чем прежде, ты заслуживаешь того, чтобы справедливость была восстановлена.

Эмиас продолжал рассказывать о волшебстве утренних птичьих трелей. Чувствовал ли он, как успокаивает меня его речь? Думаю, да. Он позволял мне размышлять, но не в одиночестве; его слова мягким фоном скрадывали мои безрадостные эмоции. Я прислушалась: не поет ли птица? Тишина. В темноте и безмолвии трудно было представить яркий весенний рассвет, наполненный пением птиц.

Ровно в девять утра я сняла трубку и набрала номер участка.

— Будьте добры, соедините с сержантом Финборо. Это Беатрис Хемминг.

Разбуженный Тодд посмотрел на меня со смесью удивления и недовольства:

— Что ты делаешь, дорогая?

— Мне полагается копия протокола о вскрытии. Констебль Вернон снабдила меня кучей бумажек, среди прочего там было написано и про это.

Я вела себя слишком пассивно, слишком верила той информации, которую мне преподносили.

— Дорогая, ты только напрасно потратишь чужое время.

Тодд не сказал «это напрасная трата времени», а подчеркнул, что я напрасно трачу время чужих людей — тех, кого он даже не знает! Как и я, Тодд всегда старается не доставлять никому лишних хлопот. Я тоже раньше старалась.

— За день до смерти Тесс звонила мне домой и на работу ежечасно и Бог знает сколько раз набирала номер моего мобильного. Тогда же она оставила Эмиасу запасной ключ, объяснив, что опасается держать его под цветочным горшком.

— Может, твоя сестра наконец задумалась об элементарной безопасности.

— Нет. По словам Эмиаса, Тесс принесла ему ключ после одного из тех звонков. В день убийства она звонила мне в десять утра — должно быть, по возвращении от психиатра — и затем продолжала звонить до половины второго, то есть до того времени, когда отправилась на почту и на встречу с Саймоном в Гайд-парк.

— Дорогая…

— Она рассказывала психиатру о своих страхах. Кроме того, если верить Саймону, Тесс тряслась от ужаса. Она говорила, что нуждается в круглосуточной защите и что какой-то человек пришел в парк следом за ней.

— Допустим, Тесс все это говорила, но ведь она страдала от послеродового…

Сержант Финборо снял трубку. Я сообщила ему о твоих многочисленных звонках.

— Понимаю, это очень тяжело — чувствовать на себе ответственность…

Сочувствие в голосе детектива меня удивило. Не знаю отчего, ведь он всегда относился ко мне по-доброму.

— Конечно, вряд ли мои слова вас утешат, — продолжил сержант Финборо, — однако, по заключению психиатра, Тесс, вероятнее всего, осуществила бы свое намерение, даже если бы вы поговорили с ней по телефону.

— Осуществила свое намерение?

— Думаю, звонки Тесс были, так сказать, криками о помощи. И все же это отнюдь не означает, что кто-то действительно смог бы ее спасти, даже самые близкие родственники.

— Она нуждалась в помощи, потому что ей угрожали.

— Безусловно, ваша сестра так считала. Однако в свете прочих обстоятельств новость о звонках не меняет нашего убеждения в том, что Тесс совершила самоубийство.

— Я бы хотела получить копию протокола вскрытия.

— Зачем вам лишний стресс? Я изложил вам основные выводы и…

— У меня есть право ознакомиться с протоколом.

— Разумеется. Меня беспокоит лишь, что вы опять расстроитесь.

— Мне самой решать.

Я видела, как твое тело в пластиковом мешке выносили из вонючего туалета. После этого зрелища понятие «расстройство» стало для меня весьма относительным. Сержант Финборо неохотно пообещал, что попросит сотрудников следственного отдела выслать мне копию протокола.

Я положила трубку и наткнулась на взгляд Тодда.

— Чего именно ты этим хочешь добиться?

В словах «именно» и «этим» я четко расслышала всю убогость наших отношений. Нас связывали искусственные ниточки мелкого и обыденного, но сокрушающий факт твоей смерти раз и навсегда разорвал их. Я сказала, что должна съездить в больницу Св. Анны, и ушла, радуясь предлогу, избавлявшему меня от необходимости оставаться рядом с Тоддом и начинать разговор, к которому я пока не была готова.

Мистер Райт склоняется над толстой папкой с документами — одной из многих, помеченных неизвестным мне шифром. Зато в отличие от остальных на ней крупным корявым почерком написано «Беатрис Хемминг».

За этой накорябанной подписью ощущается что-то человечное; глядя на нее, я думаю обо всех людях, стоящих за механизмом правосудия. Кто-то написал мое имя на папках — может быть, та же самая секретарша, что печатает на машинке, жужжащей где-то за стенкой, точно гигантский комар.