Потомки - Кауи Харт Хеммингс

— Я ей год не говорила, что у меня начались месячные.

— Даже я знаю, как пользоваться тампонами, — сообщает Сид.

Я прибавляю громкость радио.

— В первый раз я подумала, что наделала в штаны, — говорит Алекс.

Я не смотрю на нее, но чувствую, что она смотрит на меня и ждет моей реакции.

— Ну ты даешь, Алекс, — комментирует Сид. — А может, так оно и было.

— Ну и что, — говорю я. — Это абсолютно никого не касается.

— Прокладки я прятала под матрас, потому что не знала, куда выбрасывать. В мусорном ведре мама нашла бы. Но кровь испачкала матрас, и мама все-таки узнала. Когда перевернула матрас.

Алекс выжидающе смотрит на меня, но я отвожу взгляд. Мне просто необходимо сказать что-то невероятно умное. Такое ощущение, будто меня экзаменуют.

— Почему ты от нее скрывала? Ты же сама устроила себе проблемы.

И сама же потом себя стыдилась, хочется добавить мне. Стыдилась себя!

— Не знаю, — отвечает она. — Может быть, потому, что она все время меня торопила, хотела, чтобы я быстрее взрослела. Месячные подтвердили бы, что я стала женщиной и все такое. А я, может быть, вовсе не хотела становиться женщиной. Мне было всего тринадцать.

Кажется, Алекс наконец-то произнесла вслух то, что так долго таила в душе. Интересно, что она скажет еще? Мы едем по дороге, огибающей спящий вулкан.

— Эй, Алекс, — спрашивает Сид, — а тебе не хотелось помыться? Ну, знаешь, несвежий запах и все такое…

— Заткнись.

— Он, вообще, понимает, что происходит в нашей семье? — спрашиваю я. — Он ведет себя так, как будто ни черта не знает и не понимает.

— Папа! — внезапно и так резко вскрикивает Алекс, что от неожиданности я жму на тормоза.

— Поехали назад, — говорит она.

— Куда назад?

Мы находимся возле парка Капиолани. Здесь полно любителей бега трусцой. Один перебегает дорогу прямо перед нашей машиной. Шорты у него подвернуты, ляжки оголены. Я вижу его ноги, покрытые темными волосами, мокрые от пота. К руке бегуна привязан айпод.

Я слышу, как сзади опускается стекло.

— Смотри, куда бежишь, придурок! — высунувшись в окно, кричит Сид.

— Развернись возле фонтана и поезжай назад, — говорит Алекс.

— Но зачем?

— Я там, кажется, кое-что видела. Только не уверена. Давай назад.

Мы сворачиваем к пляжу, объезжаем фонтан возле Калакауа и едем в обратном направлении.

— Где-то здесь?

— Кажется, да, — отвечает Алекс. — Давай еще, еще немного.

— Да, именно так она мне и говорила, — фиглярствует Сид.

— Да заткнись ты! — орет на него Алекс. — Остановись возле вон того дорожного знака.

Я останавливаюсь.

— Туда смотри.

Алекс показывает на дом на противоположной стороне улицы.

Это самый обычный, похожий на коттедж, светло-голубой дом с белыми ставнями в плантаторском стиле. Он выставлен на продажу. Джоани давно уговаривала меня переехать на эту сторону острова, где живут ее приятели, подальше от Маунавили с его дождями. Мне же никогда не хотелось жить здесь, где все занимаются бегом и где на Кахала-авеню стоят роскошные виллы. Алекс тоже нравится эта часть острова. Во всяком случае, раньше нравилась. Дом стоит со стороны, противоположной океану, но это настоящая усадьба, стилизованная под старину.

— Миленький домик, — говорю я. — Но на шоссе. — Я показываю на проезжающие машины. — Отсюда трудно выезжать на главную дорогу.

— Не то, — говорит Алекс. — Посмотри на рекламу. Я смотрю на рекламный щит, который сообщает о продаже дома, и вдруг понимаю, почему фамилия Спир показалась мне знакомой. Мимо этого щита я проезжал почти каждый день. Белым по синему написано: «БРАЙАН СПИР, БРОКЕР. ПОКУПКА, ПРОДАЖА НЕДВИЖИМОСТИ. 978–7878».

Я смотрю на фото брокера. У него темные волосы. И уверенное лицо. Он похож на парня из рекла мы пасты для отбеливания зубов. У него вид влюбленного.

— Обалдеть, — говорит Сид.

— Теперь ты знаешь, как он выглядит, — говорит Алекс.

Мы молча смотрим на рекламный щит.

— Ну что, доволен? — спрашивает наконец Алекс.

— Нет, — отвечаю я.

Я запомнил его номер, но не позвонил. Я не знаю, что ему сказать. Номер не выходит у меня из головы. Я знаю, что скоро придется его набрать.

Я сижу в полном одиночестве за обеденным столом и смотрю на сад и виднеющуюся вдалеке гору. Я пью виски и чувствую себя стариком. После того как я увидел тот рекламный щит, я уже не мог никуда ехать. Мне захотелось вернуться домой. Телефон у меня в руке. Если я наберу номер, то услышу его голос, потому что уже девять часов вечера. Вот сейчас позвоню ему, послушаю голос и отключусь. Мне кажется, я вот-вот загоню себя в угол, потому что, стоит набрать его номер, я будто подпишусь на что-то, будто подпишу контракт.

Я звоню, чтобы услышать его голос. После третьего гудка говорит автоответчик: «Привет, это Брайан. Извините, что не могу вам ответить. Пожалуйста, оставьте свое сообщение, и я непременно вам перезвоню».

Как может серьезный бизнесмен говорить «привет»? Помню, мать делала мне выговор каждый раз, когда вместо «здравствуйте» я говорил «привет». Голос у него уверенный и немного нетерпеливый, что хорошо. Такой голос дает понять клиенту, какое огромное одолжение ему делают, соглашаясь взять у него деньги.

После длинного гудка я вешаю трубку и направляюсь к комнате Скотти, но, услышав голос читающей вслух Эстер, прохожу мимо. Уже возле своей двери я слышу заливистый смех моих девочек. Я вспоминаю, как Эстер говорила, что Скотти обожает детские стихи. Я возвращаюсь, тихонько подхожу к комнате и начинаю слушать.

— «Робин Бобин Барабек скушал сорок человек…»

— Прочитай еще раз про петуха, — раздается голос Алекс.

— Уже три раза читала.

— Прочти еще раз, — просит Скотти.

Слышится шелест страниц, затем:

— «Петухом зовется птица, про которую стишок, очень он собой гордится, петя-петя, петушок!»

Дальше все тонет в хохоте. Я качаю головой и тихо ухожу в свою пустую комнату. Мне почему-то приятно сознавать, что Скотти известно еще одно значение слова «петушок» и что на самом деле она не так уж и любит детские стихи. Мне также приятно, что мои дочери смеются, — давно я не слышал их смеха. Возможно, я вообще ни разу не слышал, чтобы они вместе над чем-то смеялись. Когда Алекс жила дома, то почти не выходила из своей комнаты. И все же от их смеха мне почему-то грустно. Выходит, меня для них не существует. Видимо, я слишком поздно спохватился. Мне уже не стать хорошим отцом. Интересно, почему их не смешат самые обычные, нормальные вещи?