Загадочная Московия. Россия глазами иностранцев - Зоя Ножникова

«В Твери никто не явился принять нас. Мы высадились там из лодок 17-го мая. Но наш проводник, до сих пор очень усердно поспешавший путешествием по нашему настоянию, получил от царя грамоту, в которой велено ему к самому 21-му числу мая привезти нас в деревню Черкизово, в 25 верстах от Москвы. И теперь он так тихо поехал, что в целые шесть дней едва-едва сделал только 150 небольших верст, да еще по хорошей дороге. В предлог тому он приводил благоволение своего государя, который, хоть и был уведомлен из его писем о нашей поспешности и ее причинах, однако ж хочет позаботиться о нашем здоровье и не допустить, чтобы наши силы, и то уже расстроенные такою долгой и по множеству неудобств затруднительной дорогой, совсем упали при более поспешной езде. В самом же деле нас задерживали для того больше, чтобы между тем дать время дворянам, созванным для нашего приема, собраться из областей в город Москву к назначенному для нашего въезда туда 25-го мая.

Пока мы коротали в этой деревне время такой досадной остановки, нас немного поразвлек слышанный рассказ вот о каком забавном случае. Когда сильный внутренний жар угрожал доброму здоровью великого князя[30], он велел стороною спросить совета о том его врачей, тщательно утаив имя больного, и от каждого из них потребовать письменного мнения. Все врачи согласились в том, что больному надобно пустить кровь. Алексей одобрил совет и, перестав скрываться, протянул руку врачу для кровопускания. Когда оно окончилось благополучно, великий князь пригласил и окружающих бояр последовать его примеру. Все повинуются приглашению государя, хотя и против воли, однако ж не столько из столь обыкновенного при дворах порока лести, сколько из страха, чтобы не навлечь на себя царского негодования в случае отказа. Один окольничий, Родион Матвеевич Стрешнев, понадеявшись на родство, соединявшее его с Алексеем по его матери Евдокии Стрешневой, отговаривается, под предлогом своей дряхлой старости.

— Ах ты, неключимый раб! — сказал Алексей в раздражении. — Разве ты не ставишь ни во что своего государя? Неужто в твоих жилах льется кровь дороже моей? Да и с чего ты так превозносишь себя над равными, даже и высшими тебя, что похвальный пример их поспешного усердия позволяешь себе охуждать своим, совсем противоположным, поступком?

Не говоря много слов, он бросается к его лицу, наносит ему много ударов кулаком руки, свободной от кровопусканий, и дает ему пинки ногами. Когда же гнев его потом прошел, тою же рукою, которою бил, он приложил всегда приятный для москвитян пластырь к опухшим от ударов местам, то есть подарки, и одарил его щедро.

23-го мая мы приехали к церкви Святого Николая, где по приказу великого князя приготовили нам две палатки и объявили, что он велел это сделать, узнав, с какою неохотою мы останавливались на постой в крестьянских избах, всегда натопленных как в летнее, так и в зимнее время.

В тот же день прибыли туда присланные великим князем шесть упряжных лошадей с кучерами везти нашу карету и несколько верховых для почетнейших лиц нашего общества. Правду сказать, это была необыкновенная почесть, так как до сих пор лошади обыкновенно присылались прочим посланникам один раз только, в самый день их въезда в Москву, за несколько шагов от города.

На другой день, около 11 часов до полудня, мы двинулись к Москве. В карету к нам уселся и наш проводник, заняв третье место в ней, чего прежде никогда не бывало. Все члены нашего общества ехали впереди верхом. Вслед за ними двигалась наша карета и вещи. За две мили от Москвы, в открытом поле, по краям дороги, стояли шесть тысяч пешего войска, расположенные разными отрядами, с сорока знаменами, а дальше, в таком же порядке, до самого предместья, десять тысяч конницы, тоже с своими значками: для изъявления радости они беспрестанно оглашали воздух барабанным боем и игрою на трубах. Когда мы были уже в 500 шагах от города, из среды этого войска вышел к нам гонец от стольника (то есть дворянина, служащего при царском столе) Якова Семеновича Волынского и дьяка (одного из низших писцов) Григория Карповича Богданова, назначенных царем принять нас и во всю нашу бытность в Москве заботиться о наших нуждах. Москвитяне зовут их приставами. Гонец уведомил нас от их имени, что они прибыли с великокняжескою каретою, так чтобы мы высадились из нашей и пересели в ту. Мы отвечали, что сей час же готовы сделать это, как только увидим, что приставы исполнили свою обязанность. Услыхав это, Яков Виберг, приданный к нам переводчик, тотчас же сошел с лошади, за ним последовал потом и дьяк, в то же время слез с лошади и первый пристав. Видя такую необыкновенную предупредительность москвитян, мы немедленно и сами вышли из кареты: прежде всех ступил на землю мой товарищ, в одно время со слезавшим с лошади последним приставом, а после всех и я. Приставы и переводчик, шедшие к нам навстречу, первые очень вежливо сняли шапки без всякого предварительного уговора и с обыкновенной обрядностью приняли нас от имени своего государя. Потом подконюший великого князя через другого переводчика предложил нам готовую для нас карету его государя и других лошадей для членов нашего общества. Когда мы оба уселись в ней, сел к нам тоже и первый пристав, да еще проводник наш дьяк и переводчик. Только что мы немного отъехали самым тихим шагом, как должны были остановиться, приблизившись к предместью, пока пехота и конница, расставленные в поле, не вошли все в город и не устроились потом на улицах, которыми нам следовало проезжать по дороге к нашему помещению».

* * *

Барон ценил Мейерберга за внимание к мелким деталям, понимая, что именно из мелочей у читателей должна складываться цельная картина прошлого. Однако он вынужден был признаться самому себе, что, несмотря на дипломатические заслуги и талантливое перо посла, Мейерберг не всегда выказывал справедливость по отношению к русским, гостем которых был:

«Предаваясь мечте о своем высоком превосходстве, они до того презирают всех иноземцев, как людей ниже себя, что если доведется им принимать посланников какого-нибудь государя, те, кому прикажет царь это дело, берут смелость требовать от них, точно несомненного долга, чтобы они первые выходили из кареты или слезали с лошадей и первые же снимали шляпы. А потом, когда поедут провожать их, не стыдятся прежде всех занимать для себя самые почетные места. И все это с такою наглостью, что иногда, после нескольких часов жаркого спора, им приходит охота показать, будто бы из одной только вежливости они отказываются от своего права, соглашаясь, чтобы настойчивый посол в одно и то же время с ними ступал на землю или снимал шляпу. Так, для предупреждения подобных состязаний мы положили поручить переводчику, чтобы он, едучи впереди пристава, предупредил его, что я не новичок в исправлении посольских дел, а потому и превосходно знаю, что следует ему и что нам. Стало быть, пусть он избавит нас от употребительных при исправлении его должности комедий своего рода, в которых мы вовсе не желаем быть действующими лицами.

При переправе через реку мы видели, как пристав выехал на лошади из крепости и вскоре слез с нее на берегу, стоял там шагах в восьми от лодки и ждал, пока мы высадимся. Когда первый из наших стал высаживаться, тронулся тоже и он к нам, так что принял нас ровно на половине расстояния между им и нами. Впрочем, он первый снял шляпу, а после него тотчас же сняли шляпы и мы. Когда все мы стояли с открытыми головами, он сказал, что прислан от великого царя и государя и проч. (весь титул своего государя он пересказал на память) к нам, посланникам его любезнейшего брата и друга Леопольда (тут тоже прочитал он по бумаге весь титул его цесарского величества), чтобы принять нас и проводить к нему. Это и рад он исполнить».