С войной не шутят - Валерий Поволяев

— Хочу в собачью будку!

Мослаков подбил пальцем несуществующие усы.

— Там у нас такое творится, такое!.. До сих пор от запаха конюшни не можем отделаться.

— Хочу в собачью будку!

— Ты это твердо решила?

— Хочу в собачью будку!

Удивительно, но Ире в «собачьей будке» понравилось — гостевая комната с маленькой газовой плитой и висящим над ней шкафчиком была уютной, в окошко всовывал свои ветки густой, богато обсыпанный цветами куст, очень похожий на жасминовый, только здорово выжаренный лютым здешним солнцем, были и крохотный душ, затемненная спаленка.

— Всю жизнь мечтала о таком жилье, — Ира с маху бросилась на старый скрипучий диван, полученный в подарок от горвоенкомата, подпрыгнула на нем, — мечтала, чтобы жасмин всовывался в окошко, и тишина была звездная, и воля была широкая, как степь…

— Все правильно, только жасмин этот — по-моему, не жасмин.

— Не будь букой, — предупредила Ира.

С Никитиным Мослаков столкнулся лоб в лоб вечером следующего дня. Никитин изменился: приобрел похожие на галифе брюки с ярким лейблом на заднем кармане и шелковую китайскую рубашку, расписанную драконами. На носу сидели крохотные темные очки, какие обычно носят слепые люди. А может, Никитин действительно выглядел модно и интеллигентно, только Мослаков, не простивший Никитину ухода из бригады, не воспринял его так?

Мослаков напрягся, изнутри его что-то обожгло, он почувствовал, как противно, мелко, нервно затряслись пальцы у него на руках, — думал, что при встрече с Пашей Никитиным он спокойно и презрительно, чеканя слова, выскажет все, что о нем думает, а получилось все иначе — Мослаков скис, внутри у него что-то противно захлюпало, и в результате оказалось, что ни «бэ» он сказать не может, ни «мэ».

Никитин же, словно бы не замечая обиженно заострившегося лица своего приятеля, широко раскинул руки в стороны, собираясь обнять Мослакова.

А у того в горле продолжала хлюпать какая-то гадость, мешала дышать, мешала говорить, единственное, что он сумел сделать, — резко, будто в боксе, нырнуть в сторону, горделиво выпрямиться и с деревянным, ничего не замечающим видом пройти мимо. Словно бы Никитина и не существовало. Нет такого человека, и все тут. И никогда не было.

Вот такой «цимес» получился. И никаких объяснений.

Никитин недоуменно оглянулся, на губах его возникла сожалеющая усмешка. Возникла и исчезла.

Но объяснения у Никитина были. И не одно. Прежде всего с женой.

После первой «перестрелки» Лена встретила его дома тихая, скорбная, какая-то изменившаяся: не то чтобы она постарела или подурнела — ничего этого не было, но что-то с ней произошло… Колко глянув на мужа, села на старенький, купленный на барахолке стул, опустила руки на подол платья, зажала коленями кулаки.

Никитин сжал губы: «Сейчас опять начнет патриотический вой…»

— Все-таки, Павел, объясни, что ты наделал, — едва слышно, свистящим чужим шепотом произнесла она. — Прошу тебя!

— И что же я наделал?

— Зачем ты ушел со службы?

— Повторяю для глухих: надоело быть нищим. Надоело! Потому и ушел… Могу повторить это еще раз.

— Дурак ты, Паша, — с обезоруживающей прямолинейностью проговорила Лена.

— Слушай, ты… — Никитин неожиданно вскипел, словно его посадили на газовую горелку. Раньше он не был таким, а сейчас научился заводиться с полоборота. — Ты на каком стуле сидишь?

— Драном.

— И век хочешь на нем просидеть?

Лена не ответила, лишь с опаской покосилась на чуланчик, в котором спали дети: Никитин слишком громко говорил. Произнесла спокойно и холодно:

— Нет. Век сидеть на драном стуле не хочу. И не буду.

— Тогда зачем задаешь глупые вопросы? — в голосе Никитина возникло раздраженное дребезжанье, будто в глотку ему насыпали рубленого свинца, свинец трясся среди хрящей горла, вызывал у Никитина еще большее раздражение.

Лена вновь покосилась на дверь чуланчика, где спали дети.

— Тихо ты, дурак! — с прежним холодным спокойствием произнесла она. — Не ори!

По лицу Никитина побежали пятна, в глазах появилось бешенство. Он подошел к стулу, на котором сидела Лена, наклонился. Лена почувствовала, что от мужа несет сивушным духом, словно он выпил котелок самогонки.

— Повтори, кто я? — продребезжал Никитин, и Лена почувствовала, что от противного удушливого запаха ей сейчас сделается плохо.

— Ты чего пил? — неожиданно спросила она.

Никитин озадаченно выпрямился.

— Виски.

— А несет от тебя обыкновенной подъездной блевотиной.

Никитин вновь резко наклонился, навис над Леной. В глотке у него знакомо задребезжал свинец.

— Ты хочешь сказать, что я воняю блевотиной?

— Именно это я и сказала, — спокойно подтвердила Лена, приподнялась было на стуле, но Никитин больно и цепко схватил ее пальцами за плечо и резким движением усадил обратно на стул.

Та болезненно сморщилась и вновь сделала попытку подняться. Никитин вторично резким движением остановил ее. Стул жалобно заскрипел под нею, грозя развалиться.

— Сидеть! — глухим свинцовым голосом приказал ей Никитин, дохнул крутым сивушным духом.

Отступил на шаг в сторону, словно хотел получше рассмотреть ее. Лену было не узнать. Обычно смешливая, тугощекая, она сейчас увяла, сделалась печальной, маленькой, будто в ней угасла жизнь. Никитин, остывая, раздраженно пошевелил ртом и отступил от жены еще на шаг. Чуть не завалился на спину — под каблук попала детская игрушка, жалобно хрупнула.

— Эх, Никитин, Никитин, — с сожалением произнесла Лена. Помолчала. — А жизнь была так прекрасна.

— Что ты имеешь в виду? — озадаченно спросил Никитин.

Лена не стала отвечать, лишь зажато вздохнула, затем стремительно словно гимнастка, выполняющая упражнение на соревнованиях, поднялась со стула и залепила Никитину пощечину.

Тот запоздало отшатнулся, но сделал это вяло, — Ленина ладонь целиком отпечаталась на его щеке.

— Ты-ы-ы! — засипел он грозно и в то же время ошеломленно и, вздыбив плечи, двинулся на жену.

Та легко, по-кошачьи проворно, бесшумно отскочила в сторону метнулась к столу, схватила лежавший на нем хлебный нож и наставила острие на Никитина:

— Только попробуй ко мне подойти! Только попробуй…

Никитин сник.

Мослаков был счастлив.

Он водил Иру по Астрахани и рассказывал о местных достопримечательностях, с которыми сам специально ознакомился перед приездом Иры, — делал это уверенно, со знанием предмета, будто был городским старожилом.

«Семьсот одиннадцатый», который он принял после ранения Чубарова, был поставлен на ремонт. Ремонтировали сторожевик здесь же, в затоне, у догнивающей баржи-нефтянки, за ремонтом присматривал механик — заместитель командира бригады по части ржавых железок, дыма в трубе и хриплого, будто с перепоя, гудка. Зная, что к новому командиру «семьсот одиннадцатого» прикатила невеста, — и не откуда-нибудь, а из самой Москвы, — он решил освободить Мослакова от нудных ремонтных хлопот.