С войной не шутят - Валерий Поволяев

Жизнь шла дальше. Ночи сменялись днями, дни — ночами, круговорот, происходящий в природе, был однообразен, как песок в пустыне. Днем людей изнуряла жара, вечером и ночью — комары.

Ире Астрахань нравилась.

— Потрясающий город, — сказала она, — в средней части России таких городов уже нет — не сохранились, вымерли.

— В России много чего не сохранилось, — Мослаков хмыкнул. — И вообще времена наступили такие, что даже умные перестали понимать то, что раньше каждому дураку было понятно.

— Не будем ругать время.

— Не будем, — согласился Мослаков.

Оганесов вытащил из кармана пачку стодолларовых купюр, отсчитал десять, придвинул Никитину.

— Ставка у тебя будет четыре таких штуки, — сказал он. — Это — аванс.

Расписываться нигде не надо и в налоговую декларацию заносить тоже ничего не надо.

— Отлично! — Никитин, потянувшись к деньгам, заметил, словно бы увидел себя со стороны, что у него противно и одновременно радостно подрагивают пальцы: он еще никогда не держал в руках такую крупную сумму. Тем более в долларах. — Спасибо!

— Одним «спасибо» не обойдешься, — Оганесов захохотал. — От тебя, адмирал, работа потребуется. Конкретная.

— Я готов! — Никитин сложил доллары пополам и аккуратно засунул себе в карман.

— Дело нужно наладить так, чтобы твои бывшие друганы — спецы по дыркам в границе — всегда оказывались на два шага позади нас.

— Это трудно, Георгий Арменович.

— Было бы легко, я бы тебе это дело не поручил и не стал бы платить такие бабки, а поручил бы кому-нибудь из своих дураков. Футболисту, например, или Карагану, — Оганесов покосился на сидящего рядом краснолицего потного Карагана и неожиданно подмигнул ему.

— Но, как говорится, что может сделать голова — не может задница, — Оганесов перевел взгляд на Футболиста, подмигнул ему: — Правильно, Тренер?

— Так точно! — незамедлительно отозвался тот.

— В общем, мы не будем пилить сук, на котором сидят погранцы, мы срубим все дерево. Так что, давай, дорогой, с песней вперед! У погранцов земля должна гореть под ногами.

Поразмышляв немного, Оганесов вновь достал из кармана пачку денег, отсчитал от нее еще десять купюр.

— Вот тебе вторая «тонна», — сказал он, протягивая деньги Никитину, — ни в чем себе не отказывай!

— Очень мило… Ну что, я за работу? — Никитин поднялся со стула. Вид у него был нерешительный, улыбка неожиданно сделалась виноватой.

— Действуй! — одобрил порыв Никитина шеф.

Ира лежала на кушетке, застеленной мослаковским пледом, улыбалась чему-то своему, далекому. Паша Мослаков лежал рядом и, чуть отстранившись от Иры, жадно рассматривал ее, отмечая разные трогательные мелочи, бросающиеся в глаза, — кокетливый завиток волос около уха, капельку пота, похожую на капельку росы, уютно устроившуюся на сгибе длинной шеи, рубиновый пламенек дорогого камешка, вставленного в сережку, щурился довольно, влюбленно… Он не верил тому, что Ира находится рядом с ним, что это не сон, а явь.

— А ты красивая, — наконец прошептал он, — очень красивая. Ты об этом знаешь?

Губы Иры шевельнулись едва приметно, и до него донесся слабый, разом угасший в воздухе шепот:

— Знаю.

— Ох, Ирка! — Мослаков прижался носом к ее плечу, втянул ноздрями нежный дух, исходящий от ее кожи, и неожиданно признался: — Я такой счастливый!

Мослаков набрал в грудь побольше воздуха, выдохнул разом, избавляясь от внутреннего стеснения, почувствовал себя освобожденно и произнес едва слышно, гаснущим шепотом: — Я тебя люблю.

Ира стремительно повернулась к нему, прикоснулась горячими губами ко лбу Мослакова:

— Я тебя тоже люблю, — снова прикоснулась губами к его лбу, и Мослаков почувствовал, как внутри у него вспыхнуло что-то жаркое, торжествующее, светлое, задохнулся на мгновение от нежности и счастья, вновь, будто ребенок, прижался носом к ее плечу.

— Ты не представляешь, Ирка, какая ты хорошая.

— Ты, Паша, тоже…

— Я тебе предлагаю… предлагаю свое сердце, свою жизнь, все, что у меня есть. Все это, Ир, — твое, — Мослаков услышал, как гулко, жарко, больно у него бьется сердце.

Ира тихо-тихо, будто в воздухе повис серебряный звон, рассмеялась.

— Возьму, — сказала она. — А ты в обмен возьми все, что есть у меня.

— Ох, Ирка! — восхищенно прошептал Мослаков. Он все еще не верил — отказывался верить в происходящее. Сон это, сон… Надо, чтобы сон этот продолжался долго-долго.

— Расскажи что-нибудь, — попросила Ира. — О своей службе, например…

— В моей службе нет ничего интересного. Серая, как валенок, нудная. Весело бывает только во время штормов.

— Укачивает?

— Не-а!

— Служба опасная?

— Не-а!

Ира тихо, воркующе, будто диковинная птица, рассмеялась.

— Ах, Паша, Паша.

— Пашок-Запашок. Меня иногда так зовут.

— Кто?

— Подчиненные.

— Ничего себе обращение к начальнику.

— Я думаю вот о чем…

— О чем?

В голосе Мослакова возникло что-то звонкое, радостное, Ира приподнялась, разгладила на Пашином лбу несколько морщин:

— Эти вот штуки, морщины эти, образовались как раз от того, что тебе приходится много думать.

— Фуражка натерла.

— И чего же ты хотел сказать? Небось колебаться начал, жениться на мне или нет?

— Да ты что, Ир?

— Одного великого деятеля древности, кажется Сократа, спросили, что лучше — жениться или остаться холостым? «Как хотите, так и поступайте, — ответил Сократ, — все равно потом жалеть будете».

— Дурак он, твой великий деятель древности, — убежденно повторил Мослаков. — А я… Я думаю вот о чем, — на мгновение он замялся, затем, помогая себе, звонко пощелкал пальцами. На лице его появилось радостное и одновременно вымученное нерешительное выражение. — Ир… Давай мы подадим сегодня же заявление в загс. Здесь же, в Астрахани.

Ира извлекла откуда-то из-под себя сухую травинку, задумчиво повертела ее в руке.

— А может, лучше в Москве?

— Ир, я так понял: Астрахань тебе нравится больше, чем Москва…

— Верно.

— Тогда чего же нам смотреть в сторону московских холмов? У нас есть холмы свои, астраханские, — лицо Мослакова вновь стало неверящим и испуганным: он до сих пор не мог поверить, что Ира находится рядом с ним, его то обжигало жаром, то обдавало холодом опасения: а вдруг она сейчас встанет и исчезнет, навсегда исчезнет. Он закусил зубами нижнюю, ставшую совсем бледной губу, замер на несколько мгновений. — Сегодня подадим заявление, а через месяц сыграем свадьбу. Здесь же, в бригаде… Всех напоим, всех накормим…