Последний поезд на Лондон - Мег Уэйт Клейтон

– Это Генна Кантор, – произнес епископ; девочка продолжала смотреть на Труус. – Генна старшая. Она сейчас познакомит вас с сестрами. Правда, Генна?

Девочка серьезно кивнула.

В исповедальню вошла вторая девочка, так похожая на первую, словно они были двойняшки.

– Это Гисса, – сказала Генна. – Ей шесть.

– Генна и Гисса, – повторила Труус. – Вы сестренки?

Генна кивнула:

– Наша старшая сестра, Герта, уже в Англии, а Грина тоже наша сестра, хотя Бог забрал ее к себе до того, как родились мы.

В словах девочки слышалась глубокая уверенность в существовании Бога, верить в которого Труус становилось труднее с каждым днем.

Снаружи кто-то подал сестренкам малышку. Крохотные пальчики девочки тут же потянулись к лицу старшей.

– Это Нанель, – сказала Генна. – Она младшая.

Нанель… Как невозможно близко к тому имени, которое они с Йоопом избрали для своего первенца; если бы родился мальчик, его назвали бы в честь отца Йоопа, девочка стала бы Аннелизой, но дома они звали бы ее Нел. Наверное, то дитя и было для них самым любимым, ведь только ему они отважились выбрать имя.

– Нанель, – повторила Труус за Генной. – Наверное, у мамы с папой закончился запас имен на букву «Г»?

– Вообще-то, она Галианель, – тут же ответила Генна. – Это мы зовем ее Нанель.

– Ну что ж, Генна, Гисса и Нанель, я тетя Труус.

Так она стала называть себя, когда на пятом году брака занялась социальной работой, постепенно уверившись, что Нел уже никогда не появится на свет.

– Запомнили? – спросила она у девочек. – Тетя Труус.

– Тетя Труус, – повторила Генна.

Труус кивнула Гиссе, чтобы и та тоже повторила. Научить ребенка произносить незнакомое имя, даже самое чудное, куда легче, чем научить лгать.

– Тетя Труус, – произнесла Гисса.

– Нанель еще не говорит, – сказала Генна.

– Нет? – переспросила Труус, а про себя подумала: «Слава Богу!» Никогда не знаешь, что ляпнет ребенок.

– Она говорит «Гага», – добавила Гисса, – но мы не знаем, кого из нас она так называет!

И сестренки захихикали. Ну, все в порядке. Как-нибудь да обойдется.

– Значит, я тетя Труус, и я повезу вас в Амстердам. По дороге я часто буду просить вас делать странные вещи. Слушайтесь меня, а главное, помните: кто бы ни спросил, я ваша тетя Труус, а вы едете в Амстердам погостить у меня пару дней. Запомнили?

Обе девочки кивнули.

– Вот и хорошо, – сказала Труус. – А теперь, кто из вас лучше умеет притворяться?

Было чертовски холодно, когда Труус подъехала к деревянной будке на границе, однако и холод, и темнота, и даже время ужина – все было ей только на руку, все могло помочь ей избежать тщательного досмотра. У будки она притормозила, от души желая, чтобы и на этот раз пограничникам стало лень выходить из-за какой-то тетки, которая едет через границу. Одна, машина с голландскими номерами, – да пусть себе едет. Но едва лучи ее фар осветили ворота из проволочной сетки с натянутой на ней большой матерчатой свастикой в нелепом белом круге, один из солдат покинул будку и направился к машине.

Труус, которая уже держала свой одинокий паспорт затянутой в перчатку рукой, поправила складки длинной юбки. Затем опустила стекло, впустив в салон обжигающе холодный ночной воздух, поздоровалась и протянула документ пограничнику. Положив руки на руль, она внимательно разглядывала солдата, пока тот разглядывал ее паспорт. Воротничок мундира чист, не обтрепан, сапоги начищены до блеска, на подбородке даже сейчас, в самом конце дня, ни щетинки. Видимо, служит недавно. Одет только в шинель, какие выдают солдатам в это время года, хотя погода требует чего-нибудь потеплее. Совсем молод, явно не женат, как и его коллега, предположила Труус, и слишком верит в идеалы, чтобы брать взятки. Впрочем, ей и подкупить-то его нечем: при ней было лишь кольцо матери, настоящее. Все подделки закончились, а заказать новые не было времени. К тому же подкупать одного наци в присутствии другого слишком рискованно, ведь тогда им придется доверять один другому, а доверие в наши дни – редкость.

– Возвращаетесь домой, фрау Висмюллер? – спросил пограничник.

Вежливый. Это хорошо.

Ступнями она чувствовала тугие педали газа и тормоза, ногам было тепло. Вежливый пограничник вряд ли станет просить ее выйти из машины.

– Да, сержант, – ответила она, – еду к себе домой, в Амстердам.

Луч фонарика тщательно обшарил салон, задержавшись на пальто, расстеленном по спинке пассажирского кресла так, словно под ним мог кто-то сидеть, скользнул вдоль пустого заднего сиденья. Труус внимательно следила за своим лицом: оно не должно выражать ничего, кроме уважения. Пограничник осветил пол между передними и задними сиденьями. Обошел машину и повторил то же самое с другой стороны, потом наклонился и осветил днище. Какой дотошный! Неужели Господь и в этот раз поможет ей проскочить в игольное ушко его досмотра?

Пограничник вернулся к окну Труус:

– Ваше пальто?

Она подняла пальто и распахнула его так, чтобы он видел – пальто и пальто, ничего больше.

– Вы не возражаете, если я посмотрю под креслами?

Она аккуратно положила пальто на место.

– Конечно, вы же должны все проверить, – сказала она, – хотя я надеюсь, что до багажника у вас руки не дойдут: там столько всего напихано.

Первый пограничник кивнул второму, в будке. Тот нехотя вышел, затем вернулся, чтобы взять оружие, подошел к ним, направил ствол «люгера» на багажник и стал ждать, когда первый его откроет. Труус следила за ними в зеркальце заднего вида до тех пор, пока луч фонарика не ударил в зеркало, лишая ее возможности видеть. Сняв руки с руля, она сложила их поверх юбки.

– Спокойно, девочки, – сказала она. – Сидите. – И порадовалась – впервые за все время – тому, что они такие маленькие. Маленькие и очень худые.

Пограничник с фонариком вернулся к окну, и в зеркальце Труус увидела, что второй стоит перед багажником, держа в одной руке пистолет, а в другой – аккуратно свернутое одеяло. Ее руки в желтых перчатках снова легли на руль.

– Фрау Висмюллер, объясните, пожалуйста, для чего вы возите с собой столько одеял? – поинтересовался сержант, совсем мальчишка – бедный мальчишка, которого выгнали холодной ночью на улицу, чтобы запрещать выезжать из его страны тем, в ком она больше не нуждалась; страны, которую он любил, в которую верил так же, как ребенок самой Труус, появись он когда-нибудь на свет, любил бы и верил в Нидерланды. Просто мальчик – юный идеалист, выполняющий свой долг.

Вслух она сказала:

– Не хотите взять по одному? Такой холодной ночи в мае, как эта, я даже не припомню.